Он знал, что чудесные дни, явившиеся ему нежданно, как незаслуженный дар божий, лишь мгновенный сладостный дурман для его робкой, больной души и что, очнувшись от усыпления, душа станет еще более робкой и изнемогшей. Мечты о блистательном будущем, о «пути к вершинам» — только ребячество и ничего больше, он тешился ими, чтобы позабыть о реальной жизни, закрывал глаза и мечтал, чтобы не видеть, куда идет и где уже оказался. Эти мечты опротивели ему своей неискренностью и лживостью, они мешали трезво оглядеться по сторонам, приспособиться к жизни, которую он мог бы немного, по мере сил и улучшить. Мечты стали ему отвратительны, они обольстили его, и он влюбился в самого себя, они осквернили дурманом его честное сердце, и он утратил способность любить чисто и преданно кого бы то ни было, кроме возвеличенного, увенчанного славой, дерзновенного Сливара, которого они создали сами и которого затем показывали ему же, ничтожному и тщеславному, в искаженном зеркале. Он обманул людей, отнесшихся к нему с наивной доверчивостью, когда в своем эгоистическом легкомыслии связал себя с ними. Этот обман искалечил им жизнь — они пошли за ним, себялюбивым мечтателем, и он воспользовался их привязанностью, но сейчас их глаза в страхе открываются все шире, и скоро они увидят, что скованы цепью с мертвым.
Долгие недели, пока Берта болела, он не пошевельнул пальцем, не взглянул даже на свои работы; прежние дерзкие замыслы теперь казались ему глупыми и нелепыми; задуманные под воздействием греховно-веселых видений, в упоительном разгуле фантазии, они глядели сейчас на него с издевкой и ухмылялись. Он убрал их и тщательно завесил, чтобы, заходя в мастерскую, не видеть их больше.
Обычно он целый день проводил дома, лишь вечером иногда выходил в город, но возвращался рано. Все время он просиживал у постели Берты. Лицо ее побледнело и немного осунулось, брови были сдвинуты, словно она непрестанно, упорно думала о чем-то новом и важном, что отступало в темноту и опять возвращалось, бесформенное и неясное, требующее осмысления. Сливару становилось не по себе от строгого, отрешенного выражения ее лица, скорбных глаз и губ. Порой она молча устремляла на него задумчивый взгляд — смотрела прямо и напряженно ему в лицо, и Сливар приблизительно догадывался, какие беспокойные, мучительные мысли отражаются в ее глазах и трепещущим отсветом ложатся на ее губы и лоб.
Поднявшись наконец с постели, она медленно ходила по комнате, а после полудня и вечером садилась у окна, вся закутанная, еще бледная и слабая.
Как-то она раздвинула шторы и взглянула на небо. Сливар стоял у окна рядом с ней. На улице был май, небо золотилось и алело, вечерняя тьма была еще далеко за горами, но в комнате уже сгущался сумрак.
— Павле, как давно мы не были за городом...
— Потерпи, Берта, вот поправишься, и пойдем погуляем, а потом будем ходить каждое воскресенье.
Она внимательно на него посмотрела и усмехнулась:
— Нет, не каждое. Тебе больше нравится гулять одному... Но все-таки, Павле, будем гулять раз в месяц, не больше, хотя тебе и придется поскучать. Я уж совсем забыла, как выглядят луга и деревья. Здесь ведь, в саду, деревья не настоящие — пыльные и больные; почему их только не срубят, зачем им мучиться среди этих высоких стен?.. Раз в месяц, Павле, не больше... И отправимся куда-нибудь подальше, где не так людно, может быть, в лес, что на горе. Помнишь, как там пахнет? Просто пьянеешь. Я как вспомню, дух захватывает... А если через воскресенье, Павле, что ты на это скажешь?
— Каждое воскресенье... Тебе нехорошо со мной живется,— добавил он поспешно, с какой-то неловкостью, и от стыда у него выступили слезы. Ему было совестно, и сердце сжималось при виде этого болезненного лица и этих глаз, слишком робких и чистых, чтобы в чем-то его упрекнуть.
— Тебе нехорошо со мной живется. Как ты надеялась Берта, и как я тебя обманул!
Услышав эти слова, сказанные холодно и сурово, увидев его мрачное лицо, Берта удивилась и испугалась. И хотя Сливар заметил ее удивление, он догадался по ее глазам, что слова эти не были для нее полной неожиданностью, может быть, они уже слышались ей иногда, словно
издали — звучали они тихо и невнятно, но так же холодно и сурово: «Как ты надеялась, Берта, и как я тебя обманул!» Тогда она тоже пугалась и, хотя не различала отчетливо смысл, на сердце все равно ложилась неизъяснимая тяжесть.
— Зачем ты коришь себя, Павле, я тебя ни в чем не упрекаю. Ты всегда был со мной ласковым и добрым, и я тебе благодарна... Ты ведь художник, поэтому я и сама не хочу, чтобы ты все время был рядом, только мною и занимался. Ты должен думать о своей работе. Но разок в месяц, Павле, запри свою мастерскую. Сейчас весна, там, за городом, уже наверняка все цветет...
— С этих пор, Берта, мы будем жить совсем иначе, так же хорошо, как тогда... ты помнишь прошлую весну?
Но в голосе его не было тепла — он звучал холодно и равнодушно; Сливар сам не верил своим словам. Он сознавал, что та весна уже никогда не вернется. Берта чуть приметно улыбнулась— она тоже знала, что та весна не может повториться.
Сливар понимал гораздо лучше, чем она сама, что творилось в ее сердце, когда она лежала в постели, мрачно сдвинув к переносице брови, и когда потом, у окна, вдруг затосковала по росистой загородной зелени.
В ее радостную жизнь первых месяцев тоже проникали тени, они становились все темнее, и сердце ее — все беспокойней: постепенно оно прозревало и уже сотрясалось от разочарования и томления, которое на время затихло, нр теперь вновь пробудилось, неутоленное и обманутое, с еще большей силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47