Колокольня францисканской церкви пылала на солнце, отливая чистейшим золотом. Равнина постепенно погружалась во мрак, но в дальней дали, у восточной черты горизонта, холмы еще были залиты мягким сиянием, отблеск его долгой полосой падал на равнину, но тени продвигались все дальше, поднимались все выше — к золоту тянулись жадные руки.
Душу Сливара переполнило теплое чувство — любовь к этой удивительной земле, та могучая, великая любовь, что, одаривая других, сама воспринимает это как награду. Его охватило радостное сознание, что он богат, полон сил и может раздавать себя щедрыми горстями.
Еще совсем недавно, каких-нибудь несколько месяцев тому назад, он был точно лист, подхваченный ветром, чужой везде, куда бы ни занесла его робкая поступь, Сегодня он знал, что стоит на родной земле прочно и уверенно, словно врос в нее обеими ногами и сам суть этой земли.
Ему захотелось снять шляпу и помахать ею, приветствуя эту равнину, укутывавшуюся черным покровом и готовившуюся ко сну — захотелось послать ей ласковый сыновний привет и пожелать доброй ночи.
Долго стоял он, запрокинув голову, с пылающим лицом и широко открытыми повлажневшими глазами. Анна скучала, а он в эту минуту совсем забыл про нее.
II
Был уже поздний вечер, когда они возвращались с прогулки. Сливар проводил свою невесту до дверей, но на этот раз не вошел, как обычно, в прихожую, чтобы поцеловать ее в темноте. Прощаясь, он весело рассмеялся, глядя на нее покровительственно, как на ребенка. Его очень позабавил серьезный вид Анны и ее нерешительный взгляд. Он поцеловал ей руку, поклонился и легким шагом стал спускаться по ведущей в город дороге.
Войдя в свою комнату, Анна сняла шляпу, но не успела расстегнуть все пуговицы на блузке — повалилась на диван, и из глаз ее хлынули слезы. Она чувствовала себя осмеянной и униженной, и в сердце ее зародилась глухая, едва ли до конца осознанная ненависть к Сливару. Через несколько минут Анна поднялась и зажгла свет; когда она посмотрелась в зеркало, взгляд ее уже снова был спокойным и безмятежным. Она подосадовала на себя, что так расстроилась — она никогда не смеялась до упаду и не плакала слишком много, опасаясь, как бы лицо ее не обезобразили ранние морщинки.
Сливар направился в большой, богатый ресторан, где его ожидали знакомые и меценаты. Было около восьми часов, и улицы несколько оживились. Сливару показалось, будто навстречу ему попадаются одни веселые, беспечные люди, радующиеся прекрасному сентябрьскому вечеру, теплому ветерку, легонько дующему с юга, словно обмахивающему лицо благоуханным веером, счастливые уже оттого, что живут на свете. Глаза Сливара затуманило праздничное состояние духа, и он не замечал немногие хмурые лица людей, что тоже проходили мимо него. Электрический свет падал лишь на веселые лица, те, другие, робко обходили стороной ярко освещенные места.
В ресторане было сильно накурено. Сливару, недавно дышавшему лесной благодатью, густой, спертый воздух сразу сдавил грудь, и от табачного дыма защипало глаза.
Его шумно приветствовали сидящие за ближним из трех сдвинутых вместе столов. Там собралось довольно большое общество, почти сплошь люди пожилые. Едва Сливар подошел к столу и поздоровался, как ему стало отчего-то тяжело: все искренние честные мысли, которые только что отражались на его веселом лице, проявлялись в свободных жестах и жаждали облечься в слова, мгновенно отхлынули в самую глубину сердца — у Сливара возникло острое желание застегнуться на все пуговицы до самого горла. Он нерешительно и как-то растерянно улыбнулся, вдруг почувствовав себя зависимым и ничтожным.
Они потеснились и усадили его на почетное место; этот вечер был посвящен ему и его друзьям-художникам.
За столом сидели люди такого рода, перед которыми Сливар больше всего робел, стараясь держаться от них как можно дальше. Он искренне уважал их, но к уважению примешивалось неприязненное чувство, для него самого непонятное. Когда он разговаривал с ними, то смущался и вел себя крайне осторожно — взвешивал каждое слово, опасаясь сказать что-то идущее прямо от сердца. Это были выразители публичного мнения, цвет нации, люди заслуженные и деятельные, трудившиеся на поприще политики, науки и литературы, видные личности из всех сфер общественной жизни. Они олицетворяли собой главные силы нации, национальные воззрения и чаяния. Однако почти на всех лицах лежал какой-то особый, неприятный, не поддающийся четкому определению отпечаток — почти незримая вуаль обволакивала лоб, глаза, губы, придавая им выражение самоуверенности, высокомерной иронии. Это оскорбляло Сливара и вызывало в нем тревожное чувство, хотя он ценил в людях самоуверенность, если она не проступала так явно во взгляде и улыбке. Он знал7 что по сравнению с ним эти люди имеют лучшее образование, что они изучали и то и другое и достигли положения благодаря собственному уму и усердию. И это тоже его смущало— он боялся ума и усердия, когда глаза и губы так хвастливо выставляют напоказ эти достоинства. А сегодня его особенно больно кольнула мимолетная, еще смутная мысль: ему вспомнились минуты, когда он любовался с горы прекрасной зеленой равниной, и сейчас эти люди вокруг показались ему чужими, почти незнакомыми. Между тем высоким чувством, от которого вздымалась грудь при виде долины, и выражением этих глаз, звучанием произносимых здесь слов не было решительно ничего общего. Все это мгновенно, как-то само собой промелькнуло в его сознании.
В центре застолья, у стены, с кем-то беседовал и смеялся известный литератор Лужар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47