Поздоровались со Сливаром вежливо, но не очень сердечно, Сливар увидел внимательные, настороженные взгляды, в которых ощущалось что-то вроде ревности. Отец Берты оказался стариком с пышными седыми усами и гладко выбритым подбородком. Он посматривал сквозь очки пристально и сердито, но голос его звучал совсем иначе — добродушно и чуть ли не робко. При взгляде на увядшее лицо матери, на котором заботы и лишения прочертили множество морщин, сразу же было заметно сходство с Бертой, особенно похожи были глаза — темно-серые, ласковые, только в них давно уже угас огонь молодости. Обернувшись к дверям, Сливар от неожиданности вздрогнул. На него пристально смотрели блестящие, необычно большие темные глаза. А личико было маленькое, бледное, прозрачное, на висках проступали тонкие жилки, губы — крепко сжаты, около них обозначились скорбные складки. Это была сестра Берты. Она сидела в коляске, опустив голову и крепко опираясь руками на подлокотники. Смутившись, Сливар поздоровался с ней, но в ответ лишь слегка дрогнули ее брови.
От Берты не укрылась растерянность Сливара, ей тоже стало тягостно, она напряженно, почти со страхом вслушивалась в то, что он говорит. Ей хотелось, чтобы ему здесь понравилось, чтобы он почувствовал себя легко и непринужденно, и в то же время боялась, как бы сам он чем-нибудь — неосторожным словом или жестом — не обидел нечаянно отца с матерью. И малейшее неудовольствие, едва оно обнаруживалось во взгляде, тяжестью ложилось ей на душу, она чутко улавливала каждое слово с призвуком неприязни, даже недосказанное или брошенное вскользь и никем другим не понятое.
Вначале разговор шел туго, у всех, включая и самого Сливара, было ощущение, будто в комнату ворвался чужой человек и, усевшись на стул, нарушил своим присутствием спокойную жизнь семьи. Кроме того, Сливар чувствовал на своем лице обжигающий взгляд темных глаз, неотступно на него смотревших.
Берта подала на стол кофе и сдобную булку. Постепенно лица прояснились, напряженность исчезла, и разговор продолжался уже естественно и спокойно. Отец Берты был родом чех, по фамилии Сикора. Он расспрашивал Сливара о его работе и о его родине, и Сливар рассказывал. Он говорил, что родина его на юге, у моря, и что она несказанно прекрасна.
— Значит, ваша родина у моря? — спросила Мари.
— Да, у моря.
— А вы были в Истрии? Истрия тоже у моря.
— Был, конечно. Истрия — часть моей родины.
— Ах, какое там солнце! Вы видели это солнце?
— Конечно, истрийское солнце я тоже видел. Сливар с удивлением взглянул на Берту.
— Десять лет тому назад Мари была в Истрии, на море, она полгода лечилась там в санатории...
Сливар почувствовал, как у него сжалось сердце. Он взглянул на большие мечтательные глаза, на крохотное, прозрачное личико и тонкие, нежные ручки, как у больной двухлетней малышки, и понял, что делается в этой детской, измученной грезами душе. Когда она спрашивала: «Вы видели это солнце?» — голос ее дрожал от неизъяснимого болезненного томления, и на ее узком лице даже мелькнуло что-то вроде улыбки: «Вы видели это солнце?» Мы с вами видели это солнце, подобного ему нет нигде. А теперь посмотрите на бледный небесный цветок над Веной — вам не придется даже зажмуривать глаза. Восходит оно, словно в испуге, невыспавшееся, и в таком же испуге заходит. А то солнце, то удивительное солнце появлялось из-за моря, будто сказочный небесный жених, победоносно и величаво, оно рассыпало по земле сверкающие алые лучи, алые цветы забрасывало в душу... В этой смрадной комнате, где она была все время заперта, воспоминания о тех кратких месяцах представали перед ней как нечто несказанно прекрасное; душа ее, рано повзрослевшая в бедности и постоянных томительных мечтаниях, устремлялась на юг, навстречу яркому солнцу, восходящему из-за бескрайнего моря. Там было счастье, под тем солнцем ждала ее настоящая, радостная жизнь... там она встала бы на ноги и с легкостью пошла по сверкающим алым цветам, которыми солнце устилало землю...
Вечером Сливар простился со своими новыми знакомыми, а потом заходил к ним почти каждое воскресенье, случалось даже — и среди недели. Он привык к ним, и ему было у них хорошо; в этой низкой комнате, из всех углов которой выглядывала бедность, он чувствовал себя как дома. Старик Сикора был человек скромный и непритязательный. Жизнь согнула его в дугу и, конечно, на старости лет ему хотелось бы пожить спокойно, в хороших условиях, однако он был твердо убежден, что бедность — явление естественное и неизбежное — от нее не уйдешь.
— Уж так на этом свете повелось, без сословий никак нельзя. Иначе была бы сплошная неразбериха! Один — беден, а другой — богат, кому как суждено.
Сливар объяснял ему иногда, что так вовсе не суждено, а что виновато общество, которое держится на несправедливости и грехах человеческих. Он говорил о приметах нового, возвещающих, что наступят лучшие времена, о глашатаях великого переворота, который уже приближается и непременно произойдет, может быть, не сразу и еще не скоро, но произойдет непременно, ибо этого требует не только естественная справедливость, но также история и развитие человечества. Все сущее устремляется к ясной великой цели, и нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому естественному течению событий. Но Сикора сердито отмахивался, даже не удостаивая Слива-ра ответом. Люди, говорившие о перевороте, казались старику опасными мечтателями. «В тюрьму их!» — думал он про себя. Сливар удивлялся, глядя на его спокойное, довольное лицо, на котором четко запечатлелись следы голода и забот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47