Письмо не должно было быть бесстрастным, но не должно звучать и как результат личной обиды. К тому же, не исключено, что оно может попасть в руки жены. Это тоже следовало учитывать, поскольку Катрин вовсе не собиралась создавать Жан-Полю дополнительные трудности.
Она долго сидела за пишущей машинкой, обдумывая текст.
Наконец приступила.
«Дорогой Жан-Поль, когда ты сказал мне, что твоя жена якобы собирается с тобой разводиться, я была в шоке. И хотя ты разуверял меня в этом, но все же осталось чувство, будто я каким-то образом причастна к краху твоего брака. Однако я этого ни в коем случае не желаю, о чем вполне внятно тебе сказала… Но, видимо, все же недостаточно внятно. Теперь, через несколько дней, мне это становится ясно. При возникших обстоятельствах мне вообще не следовало бы поддаваться уговорам на новую встречу. То, что я на нее согласилась, вина моя. Теперь, наконец, я созрела для того, чтобы сказать тебе без обиняков: я больше никогда не хочу тебя видеть. Не хочу я также, чтобы ты мне писал и звонил. Не хочу с тобой общаться. Я по горло сыта нашими отношениями.
Тебе, дорогой Жан-Поль, я желаю от всего сердца привести в норму твою личную жизнь. Так или иначе. Думаю, тебе будет легче это сделать, если я из твоей жизни исчезну. На роль громоотвода я не гожусь. Твоя…»
Она вынула лист из машинки, еще раз перечитала текст, подумала, что пару слов можно было бы изменить, но отказалась от этого и размашисто подписала.
На конверте она написала: «Мсье Жан-Поль Квирин. Женева. До востребования. Швейцария». Потом заклеила письмо, прилепила марки и выбежала к ближайшему почтовому ящику.
Опустив конверт, она почувствовала огромное облегчение. Жгучая боль и подтачивающие дух сомнения пришли позднее.
Как ни несчастна была Катрин в последние дни, как ни сомневалась в верности своего решения, подчас даже раскаивалась в нем, но тем не менее чувствовала она себя лучше. Ночами плакала, часто страдала бессонницей, но на аппетит не жаловалась.
Неужели ее не поддающийся диагностике недуг был как-то связан с Жан-Полем? Выходит, она вылечилась потому, что рассталась с ним? Ей это казалось очень странным.
Хельга Гросманн выполняла свои обязанности цербера последовательно, вежливо и с нескрываемым удовольствием. Катрин немного досадовала, что матери так нравится разделываться по телефону с Жан-Полем, но, с другой стороны, упрекнуть ее в этом она не могла. Иногда он звонил в присутствии Катрин. И тогда ей хотелось заткнуть уши, но это было невозможно, так как обычно звонок раздавался в лавке, наполненной посетителями.
Но бывало и так, что он звонил утром, когда она выходила из дома, чтобы пробежаться трусцой, или после полудня, когда покупала продукты. Тогда мать почти с торжеством ей докладывала:
– Он опять тебя домогался.
– А ты? – спрашивала Катрин. – Что ты сказала?
– То, что и всегда. Что переговорить с тобой нельзя.
– Ты ведь могла бы сказать, что меня нет дома. Это было бы правдой.
– Зачем? Чтобы в следующий раз сказать то же самое, когда ты дома? То есть солгать? Проще ответить, что говорить с тобой ему нельзя, и все.
– А если у него что-то срочное?
– О, у него всегда что-то срочное. Для него это вопрос жизни и смерти.
– А разве не может быть так, что…
– Чепуха. Ты ведь знаешь его лучше меня. Может быть, ты ему действительно небезразлична, но главное в том, что задето его самолюбие. Он не может поверить в то, что нашлась женщина, которая дала ему отставку. Если ты теперь позволишь ему себя уговорить, он постарается при первом же удобном случае тебя унизить, а потом бросит, как собака обглоданную кость. Это позволило бы ему реабилитировать себя в собственных глазах.
– Может быть, ты и права, – признала Катрин.
– А если бы он оказался в отчаянном положении – битва не на жизнь, а на смерть, – то ты все равно не могла бы ему помочь.
Катрин понимала и это. И все же она страшно по нему тосковала! Конечно, их встречи были нерегулярны, достаточно редки… Но теперь, когда ждать их уже не приходилось, ее жизнь стала совсем блеклой.
Его видовые открытки со всех концов света прибывали, как и раньше, да и текст был таким же, ни к чему не обязывающим, скажем: «Я со вчерашнего дня в Бомбее. Очень, очень жарко. Много впечатлений. Должен тебе уйму всего рассказать».
Еще и тогда, когда отношения между ними были в порядке (если вообще можно говорить о «порядке» в подобных случаях), столь беспредметные сообщения ее и сердили, и разочаровывали. Обрадовавшись в первый момент получению весточки, Катрин вскоре ощущала чувство пустоты. Конечно, открытка свидетельствовала о том, что он ее помнит и даже тратит время на то, чтобы нацарапать пару строк, но ясно было и то, что ему все равно, чем она живет и как будет воспринимать написанное.
Теперь, когда все было кончено, его открытки даже помогали Катрин от него отвыкать.
Из Гамбурга наконец пришло письмо от госпожи Пёль с извещением, что большинство предложений Катрин принято. Был приложен и чек. Катрин обрадовалась. Этот чек означал для нее нечто большее, чем просто сумму денег, она воспринимала его как признание ее таланта и умения.
– Я знаю, мама, что сумма небольшая и после уплаты налогов денег почти не останется, – заметила она, – но мне это просто доставляет удовольствие.
– Могу это понять, – ответила Хельга Гросманн, – но вообще-то тебе нет необходимости работать на чужих людей.
– Ах, мама, мама! Ну не будь ты такой старомодной! Ты говоришь так, словно мы живем еще в прошлом веке.
– И наверное, тебе скоро придется снова ехать в Гамбург.
– Да, поеду. Но зато расходы на поездку можно будет учесть при уплате налога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74