Мише было досадно (и он долго не хотел себе в этом признаваться), но многие приходили как-то больше ради того, чтобы посидеть, попить-поесть, побренчать кое-как на гитаре, попеть и познакомиться. Кто-то со временем уходил насовсем и больше не вспоминал о Колбаскине. Кто-то потом говорил, что, мол глупости это все. А Колбаскин не держал на них зла. Ему было жаль тех, кто ушел, так и не испив из чаши познания.
Он один знал истину, знал, что нужно всего лишь воссоздать Эмайн Маху такой, какой она была и тогда… Что тогда, он еще не знал, но верил, что когда-нибудь и это ему откроется.
– 5 -
…Татьянин звонок застал меня почти в дверях. Я как раз обматывалась розовым шейным платком. Обещали похолодание, поэтому я решила перестраховаться. Горло и так постоянно саднило уже к концу первой пары. А если еще застудить, вообще голос пропадет. Именно из-за вечно больного горла я так не любила отвечать на звонки в нашем секторе. Телефонный аппарат был установлен, видимо тогда, когда я еще училась в институте. Телефонные аппараты столько не живут. Наш жил, хотя и хрипел, и щелкал, и вздыхал сам собою, и поэтому разговаривать по нему можно было только сильно повышая голос. Мне с моими слабыми связками, регулярно истязаемыми преподаванием, орать в телефонную трубку не хотелось. Но и сделать вид, что я уже ушла, было неудобно. Тем более, что день был какой-то не особенно вдохновенный, все сотрудники и так разбежались рановато.
Вообще говоря, наш НИИ давно превратился в клуб по интересам. Мы двигали науку по инерции и из любопытства. И если раньше научный сотрудник удовлетворял свое любопытство за государственный счет, то теперь – практически за свой. Про зарплаты наши говорить просто стыдно, а уж жить на них – еще стыднее. Перепадали гранты, конечно же, но при нашей московской жизни и они за полноценный заработок сойти не могли. Мужчин в нашем секторе давно не осталось, все кто был, еще десять лет назад разбежались во всякие бизнесы. Остался только Даниил Исаакович, которому поздно было менять свои привычки. После смерти нашего патриарха Даниила Исааковича остались одни женщины, причем почти все – замужние. Им не мешало то, что наш институт перестал быть кормушкой, даже, мне кажется, их это устраивало: не стало денег – не стало грызни и интриг. Теперь здесь лишь дамы, приятные во всех отношениях, которые собираются два раза в неделю по присутственным дням вести интеллектуальную беседу. Молодых обеспечивали мужья, пожилых – сыновья. Женщинам с маленькими и средними детьми такая ситуация вообще казалась идеальной – сиди себе дома, пиши научные статьи, иногда выбирайся на работу. Вроде и не домохозяйка, а в то же время – при муже, при детях. Мне было сложнее. Приходилось зарабатывать самой, а наше поколение к подножному корму было не приучено. Это все равно что колхозную коровку отпустить на волю и сказать "все, ты свободна, ищи пропитание, где хочешь".
Телефон надрывался, и я все-таки подняла треснувшую посередине трубку.
– Алло, я слушаю. – Ой, Рита, ну наконец-то! Дома нет, здесь занято постоянно! Ну наконец-то прозвонилась!
Это была Татьяна. Голос у нее срывался на какие-то истерические подвывания. Я поморщилась. Хорошо еще, что аппарат старый, если бы было хорошо слышно, от ее воплей я бы оглохла. Татьяна вообще меня утомляла своей демонстративностью и бесцеремонностью. Она любила подолгу рассказывать о себе, и все это так шумно, громко, с такими преувеличениями, что мне иногда жалко было, что она не стала актрисой. По крайней мере, со сцены все ее жесты смотрелись бы бесподобно. А по телевизору – так вообще. Ее бы можно было, по крайней мере, выключить. Да и в тот момент – что греха таить, мне захотелось положить трубку, а после сказать, что, мол, извини, телефон барахлил, разъединили… Да, именно так и надо было сделать. Но я, по глупости и из вежливости спросила у нее:
– Ну, Таня, что на этот раз?
И тут она сорвалась на вой:
– Ты не поверишь, Рита-а-а-а! Димочка пропа-а-а-ал!
Димочку я знала с самого его рождения. Я была первой, кто приехал навещать Татьяну, когда она выписалась из роддома. Таня в моем понимании была героической – по своей глупости – женщиной. Она всю жизнь с надрывом тянула на себе воз забот, которые сама же на себя и взваливала. Женька, с которым она познакомилась на картошке, ее что называется, поматросил, да и бросил. Аборт она делать не стала. Родственники у нее были старой закалки, отец военный, мать домохозяйка, оба – уже не деревенские, но еще патриархальные. В дочери души не чаяли, отец порол ее ремнем нещадно за каждую тройку в школе, но все это – любя, чтобы дочь об учебе думала, а обо всем остальном – не сметь. Она не смела, поступила с великими трудами и истериками (но без блата! По крайней мере, по ее версии…) в тогда еще ИНЯЗ, и на первом же курсе от первой же любви забеременела. Да еще решила родить.
Отец орал "Ты мне не дочь!" мать, забыв, что муж партийный, по-деревенски голосила "Василий! Побойся Бога!" и хватала его за помочи, пытаясь не допустить смертоубийства. Вообще, история была почти что водевильная, и по всем законам жанра должна была иметь место не в 1979 году, а веком раньше.
Димочка родился как раз в тот год, когда нам обещали построить коммунизм, а вместо этого устроили Олимпиаду. Тане было не до Олимпиады и не до коммунизма. Сейчас даже трудно представить, что означало родить и вырастить ребенка в условиях дефицита. Современным мамашам с сумками "кенгуру", походя покупающим памперсы в сияющих супермаркетах не понять… И слава Богу!
В общем, глядя на Танькины страдания, я начинала думать, что, может быть лучше мне и дальше заниматься одной наукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97