" – неосторожно подумал он и вслед ему мелкими горошинами покатился смех Поля. Оглянувшись, Пауль вздохнул "Наверное, надо будет все же подлечиться. Галлюцинации повторяются, а это плохой признак".
Он видел (или ему казалось, что он видел), как одетый по-городскому господин в серой шляпе и с портфелем бредет по пустоши, подобрав полы плаща. Вот он подходит к поблескивающей кромке болота, и его лошадиные копыта поднимают брызги, вспыхивающие на солнце сотнями огненных искр. Пауль наблюдал как завороженный погружение городского господина в болото, и отвел взгляд только тогда, когда стоячая вода сомкнулась над головой Поля, которой предусмотрительно снял свою шляпу.
– 24-
Из Питера в Москву Дима ехал в "сидячем" поезде. За окном мелькали березки-елочки, всякие населенные пункты. После малой Вишеры Димка задремал. Но сны были тяжкие, неприятные, как низкие грозовые облака. Обрывки питерских пейзажей, грустное лицо Маши-Дейрдре, этот страшный грязный коридор в Сашкиной квартире, – все снова возвращалось цепочкой перепутанных картинок. Вот тебе и съездил отдохнуть…
Денег на, то чтобы хотя бы перекусить, уже не было. Скорее бы домой, там суп горячий…
Внезапно Димка представил, что ждет его дома. Пропажу заначки там уже наверняка обнаружили. Да еще мать начнет выть на тему "На кого ж ты нас покинул!" Нет, не надо больше этого. Никогда.
Димка почувствовал, что за эти три дня он наконец-то повзрослел. Действительно, все эти питерский передряги, как это ни диковато звучит, пошли ему на пользу. В чем и как, он сказать еще не мог. Но – странное дело – эта жизнь, где случается всякое, где и предают, и убивают, оказалась на поверку не такой страшной, как сидение дома, ругачки с матерью, ругачки матери с ее собственными безумными предками…
И хотя было мерзко и горько от того, что очередная любимая девушка ушла к другому, Димке было легко на душе от того, что он, наконец-то узнал настоящую жизнь. Даже гордость какая-то была: вот, при мне человека убили! Такой вот трагический жизненный опыт.
.. На Ленинградском вокзале как всегда было шумно и многолюдно. Бессмысленно шаталась бомжи, тетки торговали чебуреками и беляшами. Эта суета и толкотня бодрила и прогоняла остатки сна. Диме почему-то показалось, что сам вокзал стал меньше и вообще все стало совершенно другим, посторонним. Метро здесь было родное, московское, и вообще все вокруг было с одной стороны, узнаваемое, а другой – совсем не такое как несколько дней назад. На Комсомольской, дожидаясь поезда, он включил мобильник. Как и ожидалось, телефон немедленно принялся истошно пищать: одно за другим приходили послания от матушки. Не читая, Димка стирал их по мере поступления. Когда поезд вошел в тоннель, и связь телефона с внешним миром прекратилась, стало можно снова озираться по сторонам и рассматривать рекламные самоклеящиеся плакаты на стенах вагонов, людей, которые вроде бы те же, что и в городе на Неве, да на поверку совсем другие. Как только поезд снова очутился на станции, телефон снова беспокойно заверещал. Димка все надеялся, что хоть одна СМС-ка придет от девчонки по прозвищу Дейрдре, и уже готов был ответить ей что-нибудь в духе "Вернись, я все прощу!". Но за всю дорогу послания от Маши он так и не дождался. Пришлось собрать волю в кулак и наврать себе: "А не больно-то и хотелось!"
– 25-
Изнурительный путь к побережью был позади. Дорогу окружал плотный туман, приползший с моря. Паулю казалось, что он не шел, а летел, едва касаясь земли. Он не слышал звука собственных шагов: видимо, туман скрадывал все шумы и шорохи. "Жив я или нет?" – снова спрашивал себя Пауль. В тумане, как когда-то в дожде, время останавливалось.
– А еще у нас верят, – говорил как-то Треберн, – что, для того чтобы попасть на небо, душа умершего должна пройти сквозь три слоя облаков, первый из которых – черный, второй – серый, третий – белый…
И верно: из черного, густого, ночного, туман постепенно превращался в серый, и все светлел, светлел, но белым никак не хотел становиться. Все вокруг было, тусклое, непроницаемое. Ни свет ни тьма – сплошные сумерки. Пауль все время ощущал себя летящим в никуда. Он и рад был бы остановиться, отдохнуть, но полет продолжался помимо его воли, как будто какая-то воронка затягивала его. Его слегка тошнило, как от быстрой езды на автомобиле, но он уже смирился с любыми ощущениями и тупо, механически продолжал свой путь.
Стало еще светлее, и Пауль снова почувствовал под ногами дорогу. Видимо, туман рассеивался: слышно было, как хрустнули под ногами мелкие камешки. Тошнота постепенно проходила.
Прошло еще немного времени, и Пауль увидел, как из вязкого марева потихоньку проступают силуэты рыбачьих домов. Крики чаек, пронзительные, как скрежет металла по стеклу, отдавались странным эхом где-то у основания черепа. За эти дня Пауль окончательно укрепился в мысли о своем помешательстве. Он брел и брел вперед по знакомой, но неузнаваемой дороге, и уже не сомневался, что проходит сквозь серые облака местного чистилища. И ждал, когда же, наконец, они станут белыми. Вот пройдет сквозь белые и тогда… А что тогда – он и сам не знал. Мысль о том, что будет после его особенно пугала, ведь от Поля Горнека не приходилось ждать ничего хорошего. А вдруг за белыми облаками сразу начнется суд? И что тогда? А если успеть отдать Горнеку книгу, то суда не будет? Или его отложат? А если отложат, то приговор будет более суровым или Поль все-таки поможет? Эти мысли приводили Пауля в такой ужас, что, когда из серых клочьев обволакивавшей его пелены навстречу ему выскочил дом Треберна, путник обрадовался так, будто встретил старого приятеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97