В октябре в камере стало совсем холодно. Кто-тозашел с матрасом, ватой из которого заткнули щели меж ресничек, оставив дырку для дороги. Пришла сестра-хозяйка с хозбандой, быстро и грубо пришпандырили к решётке раму со стёклами, одно из которых тут же и разбили. Стало чуть теплее, но пришлось перебраться на боковую шконку от холодного сквозняка под решкой. Все разговоры только с Сашей. К счастью, он не слишком словоохотлив. Говорит, по большей части, о своём подельнике, которого при задержании прошили автоматной очередью, отправили в Склиф, а он оттуда убежал. — Вот, — говорит Саша, — я от него письмо получил. Он всегда мне говорил: «Я сидеть не буду. Или убегу, или умру». О— это неправильно. В-третьих, о таких вещах не говорят, а значит, я прав, тем более что этот размашистый почерк на листке, которым помахал передо мной Саша, весьма похож на почерк Коли из хаты 211. Так что, братан, прости, если я ошибаюсь. И я молчу, не выказывая никакой реакции. С судом машина закрутилась веселее, чем на Матросске. После очередной комедии с Косулей договорились, что откажусь от рассмотрения без адвоката, а правозащитник, ухая как филин в ухо, шептал, что сделает все ради ускорения отправки на больницу. Я же делал вид, что подавай мне суд, а больница не так нужна. А если не суд, так второго адвоката.
Это сейчас я знаю, что есть право обращения в международный суд не только по окончании всех судебных мытарств в России, но и не позднее шести месяцев после нарушения твоего права, прописанного в Европейской конвенции, и боится Россия этого суда как огня. А тогда эта информация до арестантов не доходила. Не дошлаона до них, видимо, и сегодня.
…И вот снова сборка с судовыми, два ряда чёрных шконок в вековом подвале, чёрный унитаз в углу, табачный туман, ожидание среди серьёзных молчаливых людей, ритуальное явление баландера с предложением хлеба, проверка, откуп от шмона; на сей раз мзда показалась уродам мала, часть арестантов заставили раздеться догола, побросать вещи на конвейер и получить их в другой комнате в общей куче. Пошли вызывать по судам. «Иванов, Петров, Сидоров, Павлов». Ах, не может разум быть на высоте. Ведь знаешь, что только сверхтяжёлый диагноз тюремной больницы плюс более чем серьёзные движения на воле, требующие денег и координированных действий (200-250 тысяч долларов такса судьи в таких случаях; да и то, как правило, если судья уходит вскоре на пенсию) — могут дать возможность изменения меры пресечения при тяжком обвинении, независимо от того, обосновано оно или нет. Все знаешь, а нутро кричит: «Это же суд! Они же обязаны! Все ведь незаконно! Должны освободить!» И здесь ты уже мало отличаешься от других арестантов, которые, кажется, думают что-то похожее. Редкий арестант считает себя виновным.
Перед выходом на улицу — вопросы-ответы, идентификация личности, и в автозэк. На улице хмурое утро, на несколько секунд охватывает широкое пространство и дыхание свободы, но по железной приставной лесенке ты поднимаешься в утробу проклятой машины, усаживаешься на лавку и предаёшься застарелому ощущению бесправия. За тобой захлопывают решётку и вешают висячий замок. Арестанты первым делом закуривают. Автозэк направляется на Матросску, где вбирает в себя ещё несколько страждущих, и далее по судам. Так же будут собирать народ по всей Москве и после суда, катание будет долгим. Автозэк наполнен до отказа, тесно так, что нельзя упасть. «Тверской суд» — объявляет охранник. Выбраться из машины любезно помогают мусора,поддерживая под руки. Вот она — гласность. Кругом стоят люди — родственники тех, кого судят, и здесь все гуманно. Вежливо прищёлкивают наручниками к менту, и тот стремительно, с хрустом суставов (моих, естественно), втаскивает меня, как собаку за поводок, в двери этого ебаного суда, так что в глазах только успевает мелькнуть красный фасад и московский двор. От мусора разит водкой, он злобно отщёлкивает наручники, и меня заталкивают в светлый коридор с большими окнами во двор, картина которого завораживает. Здесь тихо, светло, и никуда неохота. Дали отдышаться, потом подробный шмон. Отобрали сигареты, будут выдавать по одной в час, и заперли в бокс, довольно большой, метра полтора на три, с лавкой, грязными же стенами, жёлтой лампочкой и надписями на дверях. «Коля Колесо, Бутырка, х. 102, ст. 105, осуждён судьёй Ивановой по беспределу на 20 лет». Холодно. На лавке лежит кавказец и сидят двое, один в модной дорогой одежде, другой в рваных тапочках и лохмотьях. Седой мужик стоит и без умолку гонит о том, как он на общаке в туберкулёзной хате парится уже год, народу в хате девяносто человек, время от времени кто-то помирает, а все за найденный в кармане автоматный патрон, а патрон не его, ему мусора подкинули. И заседание суда уже не первое, и судья ему намекала недвусмысленно, что в отсутствие свидетелей, а свидетели мусора, она обязана перенести заседание, а это ещё на несколько месяцев, поэтому дядька, наверно, патрон на улице нашёл. Ему уже и адвокат все объяснил: уйдёшь, мужик, за отсиженным, только скажи, что нашёл. А мужик как баран: менты подкинули, и все тут. Я, говорит, сидел двадцать лет, не боюсь вас, блядей, и от правды не отступлюсь. Летом в Москве прошла молодёжная международная олимпиада, и накануне масса бомжеватых личностей заехала на тюрьму, как правило, за патроны. Действительно, куда ещё их деть. Тем временем кавказец, тоже на гонках, стал притеснять молодёжь. Сначала того, что в лохмотьях, экзаменовал попонятиям, а как узнал, что он спидовой, отодвинулся и переключился на того, что хорошо одет. И этот на гонках: поклялся оставить кавказцу куртку, долларов на 800 потянет, если изменят меру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92