Так же впоследствии на Матросске несколько раз «теряли» мои рентгеновские снимки позвоночника, повторяя процедуру, в результате которой я получил на совершенно не соответствующем нормам рентгеновском оборудовании серьезную дозу облучения. Раз в несколько дней на продоле проходила «медкомиссия». Какая-то серьезная женщина спрашивала «как себя чувствуете?» и, независимо от ответа, определяла, кто выздоровел. Мне набрасывали на руку ленту прибора измерения давления, два-три раза нажимали на грушу, озабоченно качали головой, приговаривая «да, давление», после чего я и Саша в камере оставались, а остальных отправляли к чертовой матери. Оба никаких лекарств не получали. Саша был здоров как бык и говорил, что попросил лепилу отправить его на больничку «отдохнуть». Мне не оставалось ничего иного, как убеждать себя в том, что и я на самом деле здоров, потому что чувствовалось, что чуть дашь себе слабину, упадешь и никто не поднимет. Прошел слух, что должны разрешить медицинские передачи, это тоже морально поддерживало. Но главная реальная надежда была на больницу в Матросске. Вторая, менее реальная, но страшно волнующая — надежда на освобождение в зале суда, хотя уже стало известно, что при тяжких обвинениях меру пресечения не меняют, будь ты хоть трижды больной. Течение времени больше не угнетало так мучительно, как раньше, и проходило в том особом состоянии внутреннего напряжения, когда остро чувствуешь, что ничего кардинального сию минуту предпринять не можешь, но общая ситуация зависит от тебя, и чтобы она развивалась в благоприятную сторону, нужно держать воображение — главный инструмент воздействия на мир — строго в рамках поставленной задачи собственного освобождения и исключения возможности какого-либо несчастья для близких на воле. Поставленная задача определяет образ и строй мысли,пределы и интенсивность воображения, волевой фактор в преодолении арестантской действительности и порождает ритуальность мысли и действия. Обобщается все это чувством ответственности за будущее, своё и тех, кто вовлечён в её круг. А значит, нельзя ходить в прогулочном дворике против часовой стрелки, всегда нужно знать, где запад, тот самый Запад, где теперь мой настоящий дом, в который я должен вернуться, и чтобы все мои там были живы и здоровы; нужно успеть сосчитать до ста от предполагаемого времени окончания прогулки до момента, когда звякнет замок в двери и вертухай объявит: «Домой!» И никогда не расслабляться, постоянно оказывая давление собственного сознания на враждебную сторону. Приходил адвокат, интересовался, правда ли я отказался бы от рассмотрения в суде, если бы меня вывезли. И этого всерьёз боится. Почему? Ведь не освободят. Может, боится, что дело потеряет камерную закрытость? Или все-таки освободят? Кто сказал, что отныне правила без исключений. Впрочем, что гадать, есть ещё один рычаг, и хорошо. Регулярность и постепенность усилий — залог успеха. Письма Косуля стал приносить исправно, борзел все меньше и меньше, в игре почувствовался перелом, но до победы было далеко. Чтобы выиграть эндшпиль, нужно медленно и бережно продвигать достигнутое преимущество к концу партии, и иногда это очень длинный путь. Встречи с адвокатом стали напоминать театр одного актёра. То я восклицал, что нет больше моей моченьки, страсть как хочу излить душу следствию (после чего иногда появлялся Ионычев и озабоченно спрашивал, не надумал ли я давать показания; я говорил, что такие, как у меня, показания ему не нужны, а он возражал, что ему нужны любые), но соглашусь потерпеть до следующего раза, или что если немедленно не отвезут на больницу в Матросску, — моя изболевшаяся душа потребует общения с генералом: вы же, Александр Яковлевич, не разрешаете мне говорить с сокамерниками, а о сокровенном с кем-то делиться надо; то мне требовалась немедленная моральная поддержка нового адвоката, и я в тоске говорил: «Как бы это меня поддержало!» Косулю явственно бросало то в жар, то в холод, что означало: дело идёт. Невозможности немедленной отправки на Матросску верить не приходилось, на самом деле шёл поиск наиболее дешёвого пути, это было понятно, но устраивало, и я шёл на компромисс, отвоёвывая по миллиметру пространство, отчётливо понимая, что и в тюрьме бывают несчастные случаи. Иными словами, на воле началось движение. Основным занятием стали сон (оказалось, человек может спать чуть ли не всегда), игра в крестики-нолики на неограниченном поле (прототип игры рэндзю), ожидание и ходьба по камере: пять шагов к тормозам, пять шагов к дубку; то воды вскипятить, то наполнить пластиковые бутылки, коих множество (часто отключают воду), то покурить — вот уже и устал — спать, время убито. Выписывают с больнички по утрам, после утренней проверки щекочет нервы предположение, что позовут с вещами, но этого не происходит, что откровенно радует. Ходьба по камере — воплощение относительности. Это сокамерники думают, что ты здесь. А идёшь ты, на самом деле, уже дорогами Европы, от Варшавы до Лиссабона, и так они явственны, что неизвестно, где реальность. Исчезла завеса, и память открыла улицы и пейзажи, всегда залитые солнцем, отчётливые до песчинок на тропинках и трещин на асфальте; только лица вспоминались с трудом, никак не удавалось вглядеться в их черты. А возвращение в Европу представлялось на самолёте, когда я выйду на благословенную землю через двери аэровокзала, и уже не надо будет вспоминать лица, и жизнь будет прекрасной и счастливой. Какой будет наша встреча? И, если честно, будет ли она. Десятки миллионов заключённых за какие-нибудь восемьдесят последних лет в Йотенгейме умерли, мечтая о свободе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92