- Донецкий Евгений Григорьевич, - крепко пожал Горину руку сосед по
комнате. Или точнее ее называть палатой, подумал Горин.
Низкий прокуренный голос, седой вихор, одна бровь воинственно припод-
нята, черные, в блеклых ободках старости, но с тлеющим огоньком глаза.
- Евгений Сергеевич Горин.
- Тезки, значится. Угощайтесь, - протянул портсигар Донецкий.
- Бросил три года назад.
- Уважаю. Это какую же силу воли необходимо иметь, чтобы сорок лет
курить и бросить, чтобы тридцать лет пить и бросить. Сила да воля - что
бы с нами-то со всеми было бы, будь у каждого и воля и сила, спрашивает-
ся? Умозрительно рассуждая, хуже не было бы, а наоборот. С другой сторо-
ны, слаб человек, слаб, ох, слабак. Так и норовит побаловать себя напос-
ледок. Вы разрешите?
Горин, сам куривший взасос, а теперь не переносящий табачного дыма,
вдруг смутился и промолчал в ответ, то ли на в силах отказать едва зна-
комому человеку, то ли от того, что Донецкий, заранее уверенный в его
согласии, уже щелкнул зажигалкой.
- Подарок Сергея Федоровича Бондарчука, - пояснил про зажигалку До-
нецкий. - На картине "Война и мир" совместно работали. Группа каскадеров
под управлением Донецкого. Зву-чит! "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."
Пока Донецкий с чувством декламировал Лермонтовское "Бородино", Горин
опять смутно ощутил, как безмолвную зарницу на горизонте, как дальний
подземный толчок, кровную связь Горы и Дуэли.
Донецкий был непрерывен. Он непрерывно курил, говорил, начинал сме-
яться и заходился в кашле, уходил в туалет, чтобы отхаркаться, но дверь
за собой не закрывал, а что-то гулко кричал под шум ревущей в бачке уни-
таза воды. Две страницы в день, с подступающей безнадежностью подумал
Горин, куда уж тут.
- Тезка, надо бы вспрыснуть твой приезд, ничего, что я на ты? Пони-
маю, понимаю, печенка-селезенка, процедуры-доктора, мы приехали сюда ле-
читься, режим нарушать никому не дозволено, а мы в воскресенье, когда у
всех выходной, даже у главврача, по маленькой, не торопясь, под закусоч-
ку, все заранее заготовим, шашлычок-балычок, кинза-брынза, лаваш-ералаш,
а сейчас некогда, некогда, пошли, тезка, как в старые якобы недобрые
времена говорили, эстрадную программу "Время" смотреть.
Они прошли в конец коридора и осторожно, привыкая к темноте, нашли
себе места на диване в холле. Международная часть программы состояла из
репортажей с Кубы и из Англии. Смотрящих было человек десять-двенадцать,
черно-белый отсвет экрана выхватывал из темноты их неподвижные, похожие
на маски, лица и время от времени кто-то добавлял свой комментарий к
блоку новостей. "Постарел Федя", - про Фиделя Кастро, "Вот умница"", -
уважительно про Маргарет Тетчер. Тон реплик резко изменился, когда дик-
торы перешли к внутренним известиям. "И чего мотается по стране. людей
отрывает от дела, лучше бы Госагропром растряс", - с раздражением про
члена Политбюро, посетившего в белом халате очередной образцово-показа-
тельный колхоз. "Красиво жить не запретишь", - с равнодушным недоверием
про откуда-то взявшиеся полные прилавки магазинов в каком-то областном
городе. Как всегда, очень внимательно прослушали сводку погоды, после
чего несколько человек вышли, но большинство остались смотреть теледеба-
ты двух кандидатов в народные депутаты.
Одним из кандидатов был генеральный директор производственного
объединения, другой - партийный деятель высокого ранга. Они излагали
свои программы, отвечали на вопросы ведущего, на звонки телезрителей. Их
диспут слушали молча, даже Донецкий притих. По сути речей и ответов Го-
рину становилось все более ясным то, что он раньше знал и думал об этих
кандидатах - хозяйственник зажат тисками госплана, госзаказа, госнаба,
госприемки, - госудавом антиэкономики и только попытается, будучи изб-
ранным, решить задачки своего объединения, , а партийный функционер,
несмотря на критику в адрес Системы, постарается закрутить гайки потуже,
чем это бывало прежде, используя кольца того же госудава.
Зажгли свет, и перед Гориным предстала писаная во всю поверхность
стены картина. На фоне розово-закатного неба высилась вдали Гора в пеле-
ринах облаков, а по зеленой степи распластался в напряженном беге-полете
всадник в откинутой бурке. Глаза у Лермонтова закрыты, лик бледен, сам
всем прямым телом склонился вперед, словно неудержимо падал на землю,
куда с застывшим ужасом вперился безумный глаз коня.
Картину обрамляла нарисованная же золотая рама, как на настенных ков-
риках с рынка "Лебеди в пруду" или "Русалка", и контраст от столкновения
бешеной скачки и падающего Лермонтова, от летящего навстречу своей смер-
ти гения и санаторного помещения с громоздким телевизором и казенной ме-
белью опять взволновал Горина - тема его будущего рассказа обретала чет-
кие очертания.
...Лермонтов был спокоен и весел в день дуэли, с удовольствием позавтракал и
еще писал у окна, выходящего в сад, не замечая, как утренняя свежесть
июльского дня постепенно сменилась жарким полуднем, а затем липкой духотой.
Умолкли птицы, пропали звуки, гнетущая тяжесть давила на веки, густой воздух
был недвижен и призрачен, грозовая туча, синея от удушья, обволакивала Гору.
К шести часам отыскали поляну среди кустарника, и Лермонтов, радост-
ный, свежий - весь день он ощущал необычайный подъем, хотя далеко не в
зените своего могучего таланта, не что, что покойный Пушкин, но сколько
еще впереди и даже сказал кому-то, не сказал, само собой вырвалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108