И тогда пораженная Фауста и восхищенные солдаты увидели следующее.
Клинок Пардальяна, вырванный, отброшенный неодолимой силой, повинуясь толчку, данному ему шпагой Бюсси, поднялся в воздух, описал широкую кривую и упал на арену.
– Обезоружен! – прорычал Бюсси-Леклерк. – Теперь мы квиты.
В то же самое мгновение бретер, верный своему обещанию, данному Фаусте, – сохранить жизнь Пардальяна для палача, – сделал резкий выпад, целясь Пардальяну в руку (ибо он хотел добиться славы человека, ранившего шевалье), нанес тому укол, а затем, опасаясь, что Пардальян, даже безоружный, бросится на него, отпрыгнул назад и оказался в безопасности.
Бравый Бюсси сиял и ликовал. Его торжество было полным. Здесь, перед сотнями дворян и солдат, бывших внимательными зрителями этой странной дуэли, он покрыл себя славой: он обезоружил Пардальяна и даже слегка задел его.
Итак, клинок Пардальяна упал на арену.
Но было бы величайшей ошибкой верить Бюсси-Леклерку, прокричавшему, что он обезоружил своего противника.
Да, клинок действительно отскочил, но только потому, что был предварительно подпилен, а место подпила было искусно замаскировано, однако эфес остался в руке шевалье!
Короче говоря, Бюсси-Леклерк никоим образом не выбил оружие из рук своего противника, а жалкая комедия, разыгранная им только что, была придумана Центурионом. Именно он подсказал эту мысль бретеру, именно он осуществил самую щекотливую ее часть, то есть заменил шпагу шевалье на испорченное оружие. Дон Христофор считал это удачным способом заставить Бюсси во всем повиноваться принцессе Фаусте и одновременно прилюдно отомстить человеку, который больно поколотил его, Центуриона, на глазах у многочисленных свидетелей.
Бюсси-Леклерк мог ликовать вволю, ибо издали эфес шпаги, оставшийся в судорожно сжатой руке Пардальяна, был незаметен, зато, напротив, все могли видеть, как летит клинок; таким образом, у большинства зрителей не оставалось ни малейшего сомнения: на непобедимого, грозного француза нашлась управа.
Победа Бюсси-Леклерка выглядела убедительной и абсолютной: выяснилось, что в тот момент, когда он делал выпад против своего вероломного обезоруженного противника, его шпага оцарапала-таки палец шевалье; этой царапины оказалось достаточно, чтобы на руке Пардальяна выступило несколько капель крови, окрасив ее алым цветом.
Это был всего лишь пустячный укол, но издали кровь позволяла думать, что рана довольно серьезная.
К несчастью для Бюсси, картина принимала совершенно иной вид для тех, кто, находясь в первых рядах, мог рассмотреть вблизи и во всех подробностях ту сцену, которая произошла только что.
Эти люди разглядели обломок шпаги, оставшийся в руках у шевалье. Они поняли, что если француз и остался без оружия, то не благодаря искусству Бюсси, а вследствие досадного недоразумения. Более того: по зрелом размышлении и само это недоразумение показалось им каким-то подозрительным.
Что касается Пардальяна, то на какую-то секунду он растерялся (что вполне понятно), увидев, как его шпага взвилась в воздух. Он тоже поначалу простодушно счел все происшедшее случайностью.
Правда, с того самого мгновения, как ему был в оскорбительной форме брошен вызов, его доверчивость сильно поколебалась, и он был настороже. Но, как ему представлялось, речь могла идти только о каком-нибудь неизвестном фехтовальном приеме, о каком-нибудь секретном, нечестном выпаде, недостойном дворянина.
Ему и в голову не могло прийти, что неистовая ненависть может лишить чувства чести и даже простого здравого смысла человека, славшего до той поры храбрым и умным, и вынудить его затеять такую подлую, такую сложную и такую глупую интригу – ведь, в конечном счете, на что надеялся Бюсси, разыгрывая сию грубую комедию?
Однако, услышав торжествующий крик бретера, шевалье был вынужден признать, что подобная метаморфоза возможна. И его противник показался ему настолько жалким и одновременно смешным, что он невольно, позабыв обо всем на свете, расхохотался – звонко, весело, неудержимо.
Реакция Пардальяна, особенно в такой момент, была совершенно неожиданной; в раскатах смеха шевалье звучал сильнейший гнев, и присутствовавшие при этой сцене, внезапно похолодев, оторопело переглядывались – смех Пардальяна произвел на них явно более глубокое впечатление, нежели трагические перипетии той битвы, что разыгрывалась на их глазах.
Как бы ни был храбр Бюсси-Леклерк, он ощутил, что по всему его телу пробежал озноб, и, словно не чувствуя себя в безопасности, он придвинулся поближе к плотным рядам солдат; теперь он уже горько пожалел, что в точности следовал коварным советам Центуриона, ему стало стыдно за гнусную роль, навязанную ему в этой истории.
Шевалье продолжал хохотать, но в нем все нарастал и нарастал неистовый, исступленный гнев, какой он редко испытывал в своей жизни; этот гнев завладел им до такой степени, что он, человек, который умел сохранять хладнокровие в самых сложных переделках, сейчас был совершенно вне себя; он был неспособен умерить свою ярость и еще менее – трезво разобраться в своих чувствах.
Он понимал только одно, и именно эта мысль вызывала его бешеную ярость: прибегнув к бесчестным приемам, Бюсси, если так можно выразиться, отдал его во власть палачу, предварительно связав по рукам и ногам. Больше всего Пардальяна бесило как раз то, что в результате действий бретера он оказался обречен на неминуемую гибель. Мысленно он даже не кричал, а вопил:
«Как! Возможно ли, чтобы из-за пустякового удара, нанесенного его самолюбию, человек опустился так низко?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133