– Ничего не чувствую.
И медленно, с сожалением поставил бутылку на стол.
– Ничего не пить, ничего не есть в течение трех дней, сказано в записке Чико. Страшный яд… Черт возьми, я вполне могу потерпеть!
Но тонкие и обильные яства искушали Пардальяна. Он испытывал настоящие танталовы муки. Он повернулся спиной к столу, чтобы вырваться из этого дурманящего плена, и подошел к сундуку, где запер остатки вчерашней еды.
Состроив жалобную гримасу, шевалье проворчал: «Да, негусто!» И решительно взял кусок паштета и поднес его ко рту. Но вдруг узник застыл.
– А что если они сюда заходили во время моей прогулки с проклятым инквизитором, черти бы его драли?! Вчера эти кушанья были совершенно безобидными, это уж точно. А вдруг сегодня они смертельны.
Пардальян положил паштет обратно и закрыл сундук.
Затем он поставил кресло у окна и сел, повернувшись спиной к столу-искусителю. Чтобы придать себе силы в этой нелегкой борьбе с голодом, он прошептал:
– Мне осталось терпеть всего-навсего два с половиной дня. Черт возьми! Ведь прошло уже двое суток. Главное – не нервничать и беречь силы: они еще пригодятся. Все, больше я об этом не думаю.
Шевалье сделал над собой усилие и стал вспоминать, что ему говорил Эспиноза.
В его голове проносились обрывки фраз: «Ему дали выпить нашего напитка… Этот напиток отравляюще действует на мозг… Человек чувствует, как мутится его рассудок… Однако это еще не безумие».
Мысли Пардальяна занимала одна деталь, о которой забыли упомянуть: когда шевалье впервые ел в этой комнате и ему подмешали сонное зелье, он заметил на столе бутылку старого сомюрского вина, к которому он питал слабость.
Пардальян решил не опустошать ее сразу, а оставить на потом, однако стоило шевалье сделать несколько глотков, как им овладел глубокий сон: начало действовать зелье.
Конечно, это могло быть совпадением. Однако в Пардальяне проснулись подозрения. И вот, прежде чем осушить наполненный до краев стакан, он поднес его к лицу и долго нюхач.
Такая проверка показалась ему недостаточной. Тогда шевалье окунул в стакан палец и облизнул его с видом знатока, каковым, впрочем, он и был. Результат этой проверки был таков: Пардальян поставил стакан на стол и больше к нему не притронулся. Его обед был закончен. Он больше не хотел ни есть, ни пить.
Вдруг еще одна тревожная мысль заставила его вскочить. Шевалье схватил стакан и бутылку этого подозрительного сомюрского вина и вылил ее содержимое в медный таз, все еще наполненный грязной окровавленной водой. Затем он вернул стакан с бутылкой на место и снова уселся за стол. Через несколько мгновений голова его внезапно отяжелела. Пардальян крепко уснул.
Странным образом соединились в его сознании несколько событий: эпизод с бутылкой сомюрского, слова, сказанные Эспинозой, диалог Фаусты и великого инквизитора, который неожиданно вспомнился Пардальяну, когда он был в том страшном месте, которое уже окрестил и своей галереей пыток.
Трудно сказать, какую таинственную связь удалось установить шевалье между этими происшествиями. Он все глубже и глубже погружался в сон. Во сне Пардальян чему-то лукаво улыбался и время от времени бормотал что-то довольно бессвязное, однако все же можно было уловить часто им повторяемое слово «безумие».
Когда наступил вечер, монахи принесли ужин – еще более изысканный, чем обед. При виде нетронутых кушаний лица их вытянулись. Пардальян снова отказался есть.
Монахам пришлось удалиться, так ничего и не добившись. Как только они ушли, шевалье поспешил лечь в постель: таким образом он надеялся уберечь себя от созерцания роскошного стола. Ему пришлось для этого собрать всю свою волю в кулак, потому что желудок его жестоко страдал от голода. Возможно, мучения шевалье уменьшились бы, если бы он заставил себя совершенно не думать о еде. Но это ему никак не удавалось.
Да и как, в самом деле, не думать о еде, когда монахи все приносят и приносят великолепные блюда! И оставляют стол накрытым под тем предлогом, что шевалье, возможно, захочется поесть. Если даже Пардальян смог бы прогнать голод, стоило бы его взгляду случайно упасть на стол, как желудок тотчас же обо всем ему напомнил бы.
На следующий день муки усилились. Безжалостные монахи приносили ему еду целых пять раз.
Пять раз за день Шевалье приходилось бороться с искушениями. С каждым разом стол становился все более обильным и изысканным, а вина – все более редкими и знаменитыми.
На третий день Пардальяну стало еще хуже. Он с трудом передвигался.
Голова его горела.
– Остался только один день, – ободрял себя шевалье. – Он пройдет, как прошли уже два дня. А что будет потом?
Поживем – увидим.
Пардальян постоянно думал о побеге, но пока он не видел для этого ни малейшей возможности. К тому же он сильно ослабел. Теперь шевалье снова и снова с надеждой думал о Чико. Большую часть времени он стал проводить возле окна и смотреть, не появится ли наконец его маленький друг и не бросит ли ему еще одну записку. Но Чико все не показывался.
На третий день упорство Пардальяна вывело охранников из себя.
Обычно монахи так старательно хранили молчание, что можно было подумать, будто они немые. Однако в день прихода Эспинозы они, напротив, были болтливы, и, поскольку их беспокоило, что узник ничего не ест, они говорили исключительно о еде.
Когда разговор зашел о винах, мнения их разделились. Мало-помалу монахи разгорячились и от спора перешли к брани. Дело даже чуть было не дошло до драки. Никто из двоих не хотел уступать. В конце концов, они решили избрать судьей Пардальяна. Каждый принес ему в комнату то, что считал лучшим, и пока один умолял шевалье попробовать какое-нибудь блюдо, другой клялся Пресвятой Девой и всеми святыми, что есть эту гадость – значит, добровольно отравиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133