В этом случае, как бы ловко ни был выполнен маневр, я не понимаю, почему не нашлось ни одного офицера, способного поднять тревогу и дать знать об этом своим начальникам. Но как бы там ни было – черт меня подери, если я мог предвидеть такую серьезную битву! Вот ведь незадача: тут будет целое сражение, а я ради чего-то непонятного рискую своей шкурой, расположившись на этой бочке с порохом!»
Оценив таким образом сложившуюся ситуацию, любой другой, кроме Пардальяна, спокойно повернул бы обратно, ибо, по правде говоря, ему не было никакого дела до спора между королем Филиппом и его подданными, спора, который вот-вот должен был разгореться. Но Пардальян следовал своей собственной логике, и эта логика не имела ничего общего с принятой повсеместно. Вдоволь изругав себя, он принял самый сумрачный вид и совершил один из тех безрассудных поступков, которые были так ему свойственны: он зашел за ограждение через парадный вход, торжественно провозгласив свой титул посланника, приглашенного лично его величеством. После чего направился к отведенному ему месту.
В этот момент на балконе, преобразованном в кафедру, появился король. Роскошный навес красного бархата с золотой бахромой, поддерживаемый по краям боевыми копьями, не пропускал на балкон солнечные лучи. Кроме того, пальмы в огромных ящиках простирали под этим богатым тентом зеленый зонт своих широких листьев.
Король уселся с обычным для него хмурым, чопорно-ледяным видом. Его высокопреосвященство господин Эспиноза, великий инквизитор и первый министр, остался стоять, держась позади королевского кресла. Другие дворяне, состоявшие при Филиппе II, заняли места, соответствующие их положению при дворе.
Рядом с его высокопреосвященством находился юный паж, которого никто не знал, кроме, однако, короля и великого инквизитора, ибо первый почтил пажа любезной улыбкой, а второй терпел его присутствие рядом с собой, в то время как тот должен был бы находиться сзади. Более того – по левую сторону от инквизитора установили табурет с роскошной бархатной подушечкой, и паж опустился на него как ни в чем не бывало. Таким образом, король, сидя в кресле, должен был всего лишь повернуть голову направо или налево, чтобы свободно побеседовать или со своим министром, или же с пажом, которому была оказана такая неслыханная честь и которому завидовали знатнейшие гранды королевства, выполнявшие требования строжайшего этикета и поэтому безмолвно стоявшие в нескольких шагах.
Этот таинственный паж был не кто иной, как принцесса Фауста.
В то самое утро Фауста передала великому инквизитору знаменитый пергамент, признававший Филиппа Испанского единственным наследником французской короны. Внезапный жест Фаусты принес ей одновременно милость короля и расположение великого инквизитора. Тем не менее она выпустила из своих рук драгоценный манифест покойного короля Генриха Валуа, лишь заручившись обещанием выполнить некоторые ее незначительные условия.
Одним из условий, поставленных принцессой, было следующее: на бой быков она станет смотреть из королевской ложи, где она намеревалась занимать такое место, чтобы иметь возможность в любой момент беседовать и с Филиппом II, и с его министром. Еще она потребовала, чтобы любой человек, назвавший имя Фаусты, был немедленно препровожден к ней, невзирая на общественное положение, а, быть может, даже и костюм этого посланца.
Эспиноза уже достаточно знал Фаусту и потому был уверен, что она поставила такое условие вовсе не из тщеславия. У нее должны были иметься веские причины, чтобы действовать подобным образом. Великий инквизитор немедленно согласился на все, чего требовала принцесса. Что касается короля, то он, когда ему сообщили о просьбах итальянки, одобрил решение Эспинозы тем охотнее, что Фауста намеревалась помочь им справиться с Пардальяном, и ее бескорыстная помощь, понимал Филипп, оказалась бы поистине бесценной.
Читатель, разумеется, помнит, чем именно наш приятель шевалье разгневал короля Испании: ведь дерзкий француз не только позволил себе оскорбить приближенного его католического величества еще в присутствии всего двора, но вдобавок мел наглость говорить с самим королем совершенно непозволительным тоном, требующим примерного наказания. А кто он, в сущности, такой, этот посланник Генриха Наваррского? Нищий дворянин, такой же, как и его господин. За душой ни гроша, одна только гордость и бахвальство…
Король был чрезвычайно злопамятен, и хотя, признавая справедливость аргументов, высказанных и Эспинозой, и Фаустой, он смирился с мыслью, что следует не торопиться и выжидать, это вовсе не означало, будто он отказался от мщения. Совсем напротив – он согласился обуздать свое нетерпение лишь для того, чтобы месть его была надежно подготовлена и оказалась как можно более ужасной.
Как только Филипп II появился на балконе, из окон и с балконов, выходивших на площадь и занятых самыми знатными людьми королевства, раздались восторженные овации. Такие же приветственные крики, тоже дружные и непосредственные, донеслись с трибун, занятых менее значительными сеньорами, а от них перекинулись к народу, толпившемуся на площади Святого Франциска. Любовь к истине вынуждает нас сказать, что здесь они были менее единодушны. Мрачный вид короля не слишком способствовал взрыву энтузиазма в толпе. Но, в общем, даже и такой прием можно было считать вполне удовлетворительным.
Король в знак благодарности махнул рукой, и над этим скопищем людей повисла тишина. Однако дело тут было вовсе не в почтительности по отношению к его величеству, а просто-напросто в том, что все ожидали от короля сигнала начинать корриду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133