— Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли.Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась.— Прости, — пробормотала она, — мне не надо было…— Что — не надо было?— Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам.— Ты тут ни при чем.Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел:«Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье».Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить.— Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб?Чем я хуже других?И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она — взрослая, а он — ребенок, которого надо успокоить:— Не думай больше об этом.— А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис?— Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор.Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:— Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.— Приболела?— Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.— Как идет выставка-продажа?— Все в порядке.— Представитель доволен?— Думаю, что да.Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе.И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями.Именно это ему и дали понять, не так ли?Но тогда почему такая солидная фирма, как «Ферфакс», и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост?Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним — таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают.В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию.Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование?— Ты знала? — спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой.Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась:— Знала, только мне было неизвестно, когда голосование.— Кто тебе рассказал?— Билли Карни.— Когда?— На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки.— Что же он сказал?— Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в «Загородном клубе». И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил.— Ты на меня рассердилась?— Нет.— А теперь сердишься?— Да нет же!— Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись?Она помедлила несколько секунд, потом ответила:— Чего ради над тобой смеяться?— Не знаю. Опустил же кто-то черный шар.— Злыдней и завистников всюду хватает.— Флоренс обижается?— В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы.— Посмотри на меня, Нора.Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела.— Что?— Ответь честно. Обещай, что ответишь честно.— Хорошо.Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться.— Что ты обо мне думаешь?Ему пришлось отвернуться — он не решался взглянуть на жену.— Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете.Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.— Ну а кроме этого?— Не понимаю… Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще — ты храбрый. И надрываешься ради нас.Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, — беременность делала ее неловкой, — подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею.— Я люблю тебя, Уолтер.— Я тебя тоже.— Знаю. И не все ли равно, что подумают другие?Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить.— Ну а Флоренс?— Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает.Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее.Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне?Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города?Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу.Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38