Комиссар интересуется семьей, родственниками, именами прежних сослуживцев. Майор все чаще гладит свой ершистый чубчик и, наконец, не выдерживает:
— Скажите, меня в чем-то подозревают? По-вашему, я не Тымчик, а кто-то другой?
Военком замолкает и без слов подталкивает майору сложенную пополам газетную страницу.
С какой-то смутной тревогой тот берет газету. Перед глазами пляшут подчеркнутые красным карандашом строчки:
«Никогда не встретить мне майора Тымчика! Где-то в украинской степи, на родной земле, спит он вечным сном,— не разбудишь» .
Тихая грусть слышится в этой фразе писателя, и Тымчику вдруг становится душно; он бледнеет, резким движением рвет ворот гимнастерки. «Похоронен заживо. Прочтет жена, наверняка заметят публикацию друзья, прослышат в селе... Как же быть?»
— Что скажете, Кирилл Яковлевич? — прерывает его размышления тихий голос Балакирева.— Когда вы встречались с писателем?
Тымчик неторопливо и подробно воссоздает день, когда под Тульчином в полку побывал Борис Леонтьевич Горбатов. Посещение его оказалось коротким. Противник с двух сторон вот-вот готов был сомкнуть клещи. Ос- тавалась неперерезанной одна-едииственная дорога. «Бе-
рите мою «эмку», не смотрите, что она такая обшарпанная, довезет,— предложил писателю Тымчик и, видя его смущение, добавил:—Мне машина теперь не понадобится. И еще у меня к вам просьба: сообщите в штаб дивизии, что мы будем сражаться до последнего». Борис Горбатов уехал. Узнав потом, что полк оказался в Окружении, он, видимо, решил: комполка погиб. Сейчас Тымчику было приятно от сознания, что помог писателю, и тот прорвался-таки к своим — газета тому свидетельство. Но почему посчитал его, погибшим? Очевидно, со стороны плотность вражеского огня казалась невероятно большой. Но он, Тымчик, в том бою даже не был ранен. Тогда, в августе, полк оборонял по-" зицию до последней возможности. И в окружении люди дрались отчаянно...
Выслушав рассказ, Балакирев откашливается; морщины на его лице распрямляются, негустые, широкие русые брови опускаются до самых ресниц.
— Тут кое-кто сомнения разные высказывал, проверку предлагал учинить тебе. А я так ответил: у Тымчика была не одна возможность погубить свой полк. Но ведь ты этого не сделал?
Кирилл Яковлевич молчит. Смотрит в окно и будто впервые замечает молоденькую черемуху, упирающуюся своими упругими ветвями в стекла; почки на ней вот-вот лопнут и выбросят первые клейкие листочки.- Тихо, мелодично позванивает капель.
Возвращаясь в полк, Кирилл Яковлевич перебирает в памяти только что состоявшийся разговор с Балакиревым и не может избавиться от досады. Обижали нотки подозрения, нескрываемо прозвучавшие в голосе комиссара дивизии; неотступно преследовала мысль о родных и близких. В селе Нижняя Крапивна на Винничине остались родственники. Жена с детьми эвакуировалась. «Правду» читают миллионы. Наверняка узнают... Мысли, одна другой беспокойнее, теснятся в голове.
Своими опасениями Тымчик делится с Заседателевым.
Тот щурится:
— Есть такая примета: кого преждевременно хоронят, тот проживет долго. Дадим еще смерти пощечину!
Над рекой крадется удушливый дым от ракет. Влажный воздух лезет за воротник шинели. Тымчик смотрит
на бойцов и радуется. Перебрасываясь шутками, энергично долбят они стылую землю, готовят окопы к предстоящему наступлению.
Старший лейтенант Василий Карпушинский спускается с берега прямо к реке Мокрый песок издает своеобразный запах, будто в этом месте купали лошадей. Все отчетливее в зеркале воды проступают силуеты деревьев, покрытых слабым зеленым пушком; доносится отрешенное птичье «Ку-ку! Ку-ку!»
— Кукушка, кукушка, сколько осталось мне жить? — голос молодой, тонкий.— Один, два... пять...
- Чего загадывать наперед? Вот черепаха до трехсот лет живет. А тебе-то зачем небо коптить цигаркой? По мне в могилу хоть завтра.
Вроде знакомый и незнакомый Василию звонкий голос отчитывает пессимиста:
— Безразличие бойца к своей судьбе я бы приравнивал к самострелу.
Ну, конечно, это Всеволод Сигалов, ни с кем другим его не спутаешь. Карпушинский идет навстречу невысокому коренастому политруку, пожимает радостно руку.
— Сейчас будем фрицев веселить,— смеется Сигалов, искренне довольный встречей с этим двадцатидвухлетним белорусом из Витебска, которого почитает за образец подтянутости и аккуратности.— А я тебя сразу узнал — подворотничок на гимнастерке издали белеет, и ремни .поскрипывают. Вот только фуражку не приметил.
Карпушинский знаком с Сигаловым еще с Днепра, когда тот был в 1053-м стрелковом полку политруком пулеметной роты.. Непоседа, различные задумки так и сыпятся из него.
— Помоги, друг, бойцами. Трех-четырех человек достаточно...
Заручившись согласием Карпущинского, политрук поворачивается к спутнику, стоящему поодаль, и представляет его:
— Федор Рожков, политрук, мой помощник по клубным вопросам.
— Какие новости? — интересуется Рожков.
— Полк принял майор Шевкун, в деле пока его не.. видели. Да и побеседовать с ним еще не довелось.
Мы ведь свои энпэ переместили в роты — от Утина отбоя нет.
Разговориться им, однако, некогда. Бойцы снимают с машины плот из бревен, размером во весь кузов, подтаскивают к берегу и спускают на воду. Волны сначала слегка раскачивают его, будто сомневаются в плавучести, потом успокаиваются.
— Несите макет...— командует политрук Сигалов.
На обеих сторонах щита из нескольких листов фанеры нарисован портрет Гитлера. Его шею вот-вот захлестнет веревочная петля; глаза готовы выскочить на лоб, челка сбита в сторону, рот искривлен в злобе на своих солдат, которые не в состоянии форсировать Северский Донец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93