Второй его пункт гласит, что полковник Меркулов отзывается в отдел кадров фронта, заместителем командира 300-й стрелковой дивизии назначается подполковник Тымчик.
За окном уныло стонет в телефонных проводах ветер. Низкий, с хрипотцой голос Меркулова выдает беспокойство. Сколько неожиданностей таили в себе эти июльские дни. Были и радости, но тревог больше. Каждому есть над чем поразмыслить.
— Выходит, выводят нас доукомплектовываться? — как-то буднично переспрашивает Кирилл Яковлевич.
Меркулов с задумчивой медлительностью протирает очки, распрямляет плечи и откликается, не оставляя ни тени сомнения:
— Сколотите крепкую дивизию, вернетесь на берега Волги. Куда же еще? Все взоры сейчас обращены к Сталинграду...— Он склоняет голову к плечу, щурит глаза, будто плохо видит своего собеседника.— Признаюсь: расставаться жаль. Почти что год вместе. Полюбился ты, Кирилл, своей храбростью. Не той, когда пулям не кланяешься, а готовностью принять решение, взять на себя ответственность. Это наивысшая доблесть старшего командира. Потому-то и повышения тебе просил.
В припоздавших летних сумерках растворяется все вокруг. Отчетливо видна лишь дощатая, с четырьмя крыльями мельница, что, скособочившись на бугре, готова без устали спорить с ветром и в одиночку.
КРАТКАЯ ФОРМУЛА
Связисты натужно тянут линию. На берегу, у сарая, где высятся клены, они останавливаются. Отсюда река кажется просторной, как море. С противоположной стороны подходы к сараю незаметны. И бойцы чувствуют себя свободно. Неожиданно воздух набухает далеким хриплым гулом.
— Бомбачи тащатся, как бы гостинцами не одарили,— предупреждает сержант Олейник.
Бойцы ищут, где бы укрыться, но щели пока не отрыты, и они, заслышав свист бомб, припадают к стене сарая. Дым и гарь забивают горло, дышать становится нечем.
— Пронесло,— стряхивая с гимнастерки солому, прокашлявшись, радуется старший сержант Самодуров. Сняв каску, трет рукой лоб и нащупывает шишку; она увеличивается в размерах и приобретает синеватый оттенок.— Это называется: еще одну отметину получил...
В небе распускаются ватные комочки разрывов зенитных снарядов, но бомбардировщики уходят невредимыми. Понурыми возвращаются длинноносые «лагги», высота полета настолько мала, что на плоскостях видны рваные отверстия — следы пуль. За ними — «мессер-шмитты». Один из истребителей скрывается за высотой, стелит за собой сероватый шлейф дыма. Дотянет ли до аэродрома? Этого сказать никто не может.
— Митрофан Иванович, не ты ли промахнулся? Наводчик Постников воспринимает вопрос-упрек
всерьез, отнекивается, прячет от ветра худое, нервное лицо.
— Тимаргалиев не позволил бы, у него глаз зоркий,— отвечает бн.
Его поддерживает другой зенитчик:
— Хладнокровию Шакира позавидуешь...
А у того на лиЦе такое выражение, будто он только что слушал не вой бомб, а тронувшую сердце мелодию. Разговор приобретает неожиданный характер.
-Мусульманин? — вопрос Григория Самодурова относится к Кунаю Кунакулову; тот отмалчивается, пока позволяет приличие, смотрит на лейтенанта, присевшего в тени кленов, и, наконец, говорит:
— Все мы теперь неверующие. Это раньше у нас калым за женщину полагался... Сейчас этого нет... И муллу не встретишь, разве только старого-престарого.
Симпатии сержанта Олейника на стороне Куная. Как мимолетный сон промелькнули для него два месяца, проведенные в Башкирии. Там фронтовиков ждали, как дорогих и желанных гостей,— в этом убеждала заботливость, с какой были приведены в порядок дома, бани, конюшни. Бойцы ни в чем не ощущали нужды, охотно занимались боевой и политической подготовкой. Жадно читали фронтовые сводки и письма из родных мест. Потом в один день со станций Кандры, Буздяк и Бузу-лук переполненные эшелоны тронулись на фронт. Встречные поезда уступали им дорогу. В точности никто не знал, куда забросит их судьба. В Ртищево все еще гадали, в какую сторону повернут: направо, к Воронежу, или влево, к Сталинграду. Лишь в Балашове стало ясно: разгружаться в Ка"мышине. И вот они у стен Сталинграда. «Что с ним успел сделать немец за те два месяца, пока дивизия наша переформировывалась?» — хмурится Олейник. До его слуха доносится чья-то певучая речь. Широкоскулый лейтенант, сидевший до этого молча, читает стихи о народном герое Башкирии Урал-батыре.
...Смерть, которая прячется здесь, Должен я непременно поймать И с этой земли навсегда прогнать. Если этого не сделаю я. Что будет стоять вся жизнь моя? Зачем мне ходить с именем Урал?
Кунай впервые, пожалуй, слышит эти строки, прозвучавшие так проникновенно;его угольного цвета глаза сверлят лица соседей: верят ли только что сказанному лейтенантом?
Наступившую Тишину нарушает Самодуров:
— Вы кто по национальности будете?
— Татарин,— живо отвечает тот и добавляет: — из Башкирии, точнее, из Уфы.
— Вах, вах...— вздыхает один из узбеков.
— Чего помалкиваешь? — наклоняется к нему Олейник.
— Не все понимаю по-русски,
— Не горюй. Стрелять из автомата, бросать гранату— много слов не надо.
Подходит военком полка Домников. Взгляд его темных глаз пристальный, оценивающий. Обращается к широкоскулому лейтенанту:
— Шаукат Ибрагимов, вам поручение — займитесь солдатами нерусской национальности. Вот памятка, в ней свод законов гвардейцев. По ним сверяют свои поступки там, в Сталинграде. Объясните бойцам...
На противоположной стороне реки, куда указал военком, стоит плотная рыжая пелена тумана, точно сама природа хочет оградить город от вражеских бомбардировщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93