Все без толку. Мало того что она насквозь вымочила мне грудь рубашки, – по-настоящему Бебе сейчас нужно было внятное и утешительное объяснение того, где находится The First. И поскольку объяснение это Бебе сейчас было нужней всего, я ей его предоставил. К счастью, моя находчивость, не всегда блестящая, обычно в критических ситуациях меня не подводит.
– Послушай, Беба, только не пугайся. Понимаешь, Себастьян не может позвонить потому, что он в тюрьме… В камере предварительного заключения.
Я отпустил ее, и мало-помалу всплеск эмоций утих. Первым делом она отшатнулась, пристально посмотрела мне в глаза и крайне встревоженно спросила, что случилось. Пока я говорил, что ничего страшного не случилось, что его задержали по ошибке за сорок восемь часов и что он мог позвонить только один раз, у нее было время понять, что The First по крайней мере цел. Потом я рассказал ей, что его задержали в Бильбао, куда он поехал по делу Ибарры (в двух словах пояснив, кто такой Ибарра), что обвинили его в промышлекном шпионаже (это показалось Бебе чем-то некрасивым, но не таким серьезным, как убийство или грабеж), что обвинение безосновательное и адвокаты папеньки вытащат его оттуда через пару дней, воздействовав на следователя (?). Мне подумалось, что все это убедило Бебу, хотя помимо прочего мне пришлось заверить ее, что The First содержится в отдельной камере, где его хорошо кормят, где не холодно и не жарко, и что служащие держатся с ним более чем обходительно. Слезы по-прежнему комком стояли у нее в горле, но, по крайней мере, представить The First в симпатичной тюрьме типа тех, что показывают е сериалах, было уже не так трагично, сколь бы остро ни воспринимала Беба все происходящее с нами. Само собой, я предупредил ее, чтобы она держалась разумно, что мы не хотим ставить в известность маменьку, чтобы не причинять ей лишних неприятностей, и чтобы она не заговаривала об этом с папенькой, поскольку тогда он узнает, что я нарушил его запрет. И так далее.
Когда на кухне появилась маменька, Беба уже справилась с собой, утерла слезы, и мы снова лепили пирожки.
– Пабло Хосе, сынок, что ты здесь делаешь? Я думала, что ты в библиотеке, с отцом… Эусебия, ты приготовила салат из водорослей?
– Нет. И знаете, что я вам скажу: кому охота есть эти сопли, пусть сам их и готовит. Давайте, валяйте.
Последний сеанс состоялся у меня в библиотеке, с папенькой. Он был вполне в своей тарелке: белоснежная рубашка с засученными рукавами, небрежно повязанный галстук, во рту – наполовину выкуренная сигара, и никаких видимых следов гипса и костылей. Понемногу он становился таким, как всегда: трудновообразимым сочетанием Уинстона Черчилля и Хесуса Хиля. Он разговаривал по телефону, усевшись на своем пестро захламленном письменном столе. Тут были: семейные портреты, фотографии близких (в том числе и моя, на которой я, открыв рот, готовлюсь принять святое причастие со щепетильностью каннибала), набор письменных принадлежностей в чехле из синей кожи; счета, расписки, отчеты, каталоги, карточки… Никаких компьютеров, только пишущая машинка на колесиках – «Континенталь»: перламутровые клавиши, черный лакированный корпус с золоченым растительным орнаментом; если бы господин Майкрософт увидел такое, его наверняка хватил бы удар.
Телефон, правда, был ультрасовременный.
– …не торопись, Сантьяго, я понимаю… Нет, все равно… В любом случае скажи им, чтобы отнеслись к делу внимательно, я распоряжусь, чтобы мне его немедленно передали… Да… Слушай, я не могу больше говорить, ко мне гость.
Гостем, естественно, был я. Папенька жестом указал мне на одно из кресел, стоявших напротив его обитого кожей вращающегося стула, и я остался с ним лицом к лицу.
– Вот уже два часа бьюсь, чтобы мне предоставили контроль над всеми выезжающими из страны на автотранспорте, а теперь объявляется Сантьягито: он, видите ли, не может договориться с людьми в форме без какого-то предварительного заявления. Не знаю почему, но мне кажется, что эта птичка уже свое отпела. Короче… Хочу, чтобы ты через несколько дней сюда переехал. И Глория с детьми – тоже. Проще защищать один дом, чем три. Мы устроим здесь настоящий бункер.
Я не стал тратить сил на словесную перепалку. Если тебя не устраивает то, что он за тебя решил, любые споры тут бесполезны: война так уж война. Сегодня же, как мне показалось, он, и бровью не поведя, способен приказать своим громилам связать меня по рукам и ногам и держать в этом доме столько, сколько ему покажется нужным. Как только дипломатические ухищрения Черчилля терпят крах, папенька быстро преодолевает стадию Хиля, обретая несомненное типологическое сходство с Корлеоне.
– Ты что-нибудь узнал о несчастном случае с Робельядесом? – спросил я, не только чтобы отвлечь его внимание, но и потому, что меня интересовало, как продвигается дело.
– Это не обычный несчастный случай. Начать с того, что водитель не выпил ни капли алкоголя, и следов наркотиков в его крови при вскрытии также не обнаружено. Ехал он один, поэтому его не мог взволновать никакой спор, и он не старался произвести впечатление на друга… или подругу. Он никак не замешан в несчастных случаях последние пять лет и уж совсем не похож на человека, которому взбрело бы в голову устраивать ночные гонки.
– Это, пожалуй, да: в конце концов, он был частным детективом…
– Частные детективы не гонят машину под сто километров в час, скрываясь от преследования в самом центре квартала Ле-Кортс. Если кто кого и преследует, то это они. И при этом стараются вести себя благоразумно.
– Если только преследуемому не удается поменяться с ним ролями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115