мы молча проходим, причем Дюймовочка все время держится чуть впереди, как человек, который знает, куда идет, и хочет оказаться там как можно быстрее. Скоро мы проходим через изящную гостиную с растопленным камином; сидящая в кресле старуха вяжет носок: наше вторжение ее не смущает; я успеваю заметить также диванчики с крестами, ковры, гобелены, фарфоровые статуэтки, но не могу предаться любопытству, потому что Дюймовочка, как безумная, распахивает дверь за дверью и я с трудом поспеваю за ней по сложной сети коридоров. После гостиной мы оказываемся в узеньком коридоре, затем в проходной комнате и снова в гостиной, где другая старуха вяжет, сидя перед камином. Новые двери и новые коридоры, повторяющиеся с механической точностью, новые вязальщицы перед разожженными очагами. Гостиные всегда разные, так же как и камины, так же как и старухи, занимающиеся своим делом, но при переходе из залы в залу одинаковой остается сама ситуация и персонажи. Удивленный, я спрашиваю об этом Дюймовочку. «Тс-с-с-с, – шепотом предупреждает меня она, – это хранительницы». Я замечаю, что мы уже давно, не видя ни единого окна, углубляемся во внутренние покои, и что постройка эта должна быть каких-то необъятных размеров. «В самом сердце сумерек, – думаю я, – мы ищем мистера Куртца». Так оно и есть. Мы доходим до просторного помещения с куполом, залы, встроенной в монументальное здание; в камине потрескивают дрова, на столе – раскрытая перевернутая книга, початый бокал вина: безошибочные признаки присутствия кого-то, невидимого в данный момент. Дюймовочка, кажется, нашла то, что искала и хочет показать мне: это электрический контрабас из натурального дерева, разбитый всмятку. У него осталось только три струны, но он подключен к усилителю, и даже легкое прикосновение к струне гулким эхом разносится по комнате. Дюймовочка протягивает мне его бережно, как грудного младенца; я беру его и пытаюсь сыграть какую-нибудь простенькую мелодию. Ничего не выходит: гриф сломан, струны не строят, но звук привлекает внимание мистера Куртца, который появляется в дверном проеме, вытирая руки полотенцем. Это молодой человек в брюках камуфляжной расцветки, военных башмаках и майке, не скрывающей мускулистые руки. Он смотрит на инструмент и меланхолично улыбается; улыбка его печальна, как у человека, вспоминающего о чем-то дорогом, но навсегда утраченном. Представлять нас не нужно, каждому и без того все известно. «Как мама?» – спрашивает он, глядя на меня. «Хорошо, она думает, что ты в Бильбао». Дюймовочка растрогана и целует нас, одновременно обнимая обоих. «Они уже здесь», – говорит мистер Куртц. Я гляжу вокруг. Расстроенные музыкальные звуки пробудили хранительниц от сонного вязанья; неслышными шагами они входят в двери, расположенные по периметру залы; они по-прежнему выглядят как добродушные старушки, но их решимость наводит ужас; их круг неумолимо смыкается, поглощая пространство сантиметр за сантиметром, и будет смыкаться, пока они не раскрошат наши кости, более того, пока они сами не превратят друг друга в труху, повинуясь безоговорочному инстинкту разрушения, который ими руководит.
О ужас! Я проснулся, полумертвый от страха. К чертовой матери эти сны. Я попробовал снова уснуть, но воображение вновь и вновь рисовало мне жуткое лицо, и я опять открыл глаза, чтобы при дневном свете, просачивавшемся сквозь занавеску, убедиться, что я цел и невредим в своем обыденном мире. Куда хуже было сознание того, что мой обыденный мир превратился в подобие кошмара, кошмара, населенного лысыми уродцами, которые глухой ночью покидают свои сторожевые посты, чтобы привязывать красные тряпицы к дверям дома умалишенных.
Похмелье было именно таким, на какое я рассчитывал: ни больше, ни меньше. Голова раскалывалась, во рту пересохло, и все тело ломило, как будто меня хорошенько отколошматили. Кухонные часы показывали шестой час вечера. По крайней мере я выспался достаточно, чтобы восстановить силы, но желтоватый, тусклый свет улицы указывал на то, что близится вечер, а меня совершенно не прельщала мысль провести еще одну долгую бессонную ночь. Я пил и пил, не в силах оторваться от крана, и впервые за много лет мне захотелось оказаться за городом, греясь на солнышке свежим весенним утром. Надо было срочно поправляться. Заметив на столике бутылку с остатками виски, я смешал его пополам с водой и выпил это пойло смиренно, как человек, принимающий отвратительное лекарство. Потом поставил кофе, свернул косяк и, усевшись, нетерпеливо прикурил. Я знал, что если выкурю косяк и выпью кофе, то это отобьет мне аппетит, но прикинул, что накануне съел достаточно, чтобы продержаться еще несколько часов. Я пожалел о том, что у меня нет даже дорожки кокаина. Может, теперь, когда у меня есть жидкость, я смогу достать хотя бы грамм «Нико»… Я подумал, что бы такое принять в качестве заменителя, и отыскал в аптечке над умывальником коробочку аспирина, которая давно там валялась. Аспирин был просрочен больше года, но я все разно принял две таблетки, запив их остатками виски, и выкурил еще косячок, прихлебывая кофе.
Через двадцать минут я снова был всегдашним Пабло Миральесом и смог почистить зубы и побриться, аккуратно стараясь не задеть намечающиеся усики.
Next: заняться тем, чем я должен был неотложно заняться. Свой первый план действий я привел в исполнение вчера ночью, теперь не оставалось ничего иного, как снова задуматься. Что я и сделал. Мне пришли в голову по крайней мере два пути дальнейшего расследования, и, не мудрствуя лукаво, я решил начать с первого. Я нашел лежавший на столе в столовой мобильник The First, крохотную модель со складным микрофончиком, и принялся сосредоточенно исследовать чудесный механизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115