Между прочим, как звать маленькую австралийку?
— Дженис, — ответила я. — Дженис Скотт. Ее отец попал в плен в Сингапуре. Он майор военно-воздушных сил.
Взяв у меня пустую чашку и, посмеиваясь одними глазами, медсестра заметила:
— Эту девочку здорово забрало. У нас в столовой многие держат пари, что она будет помолвлена еще до окончания плавания.
— Дженис? — вытаращила я глаза, всю сонливость, которая уже начала обволакивать меня, как рукой сняло. — Помолвлена? С кем же? Она с кем-то познакомилась на корабле?
— Боже милостивый, нет, конечно! С капитаном О'Малли, разумеется. Они просто неразлучны. — Сестра поправила мне одеяло. — А теперь вы должны непременно уснуть, иначе мне здорово попадет от полковника Джемса за то, что я позволила вам слишком много разговаривать.
Она вернулась к столу и к своему отчету, передвинув настольную лампу так, чтобы загородить свет.
Я лежала на спине с закрытыми глазами. Дженис и... Генри. Ну что ж, было бы просто замечательно для обоих. Если, конечно, сестра не заблуждается. Для Генри — лучшего и не придумаешь. Он — прекрасный человек, она — милая, прелестная девушка, живая и веселая. Именно такая жена нужна Генри. Я удивилась, обнаружив, что новость о возможной женитьбе Генри на Дженис задела меня не больше, чем признание Рейн о любви к Алану. Оба мужчины мне нравились, но мое сердце — на радость или на горе — принадлежало Коннору. Я не могла отдать его никому другому, хотя, быть может, Коннор в моем сердце совсем не нуждался.
Затем, забот о Генри, Дженис, Рейн и Алане, я стала размышлять о том, что скажу Коннору, когда увижу его послезавтра. Необходимость встречать пароход явно ему не по душе, но я нисколько не сомневалась, что он придет — та несчастная телеграмма заставит его. Он должен явиться на пристань, потому что я — его жена, а он — мой официальный «ближайший родственник».
Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, и мне сделалось страшно. Корабль мерно резал морские волны, неумолимо приближая меня к роковой черте — к Сиднею и к Коннору, а я еще не придумала ни одного слова, чтобы сказать человеку, за которого вышла замуж и для которого олицетворяла клетку...
Наконец таблетки, которые дала мне медсестра, подействовали. Я крепко заснула и проснулась, лишь когда наш пароход уже покинул Мельбурн.
Вскоре меня осмотрел полковник Джемс и предупредил, что мне придется провести в больнице Сиднея по меньшей мере две недели. Он подтвердил слова сестры относительно содержания телеграммы и сообщил, что я могу, если желаю, этим вечером в течение получаса принимать посетителей.
Это был угрюмый, прямолинейный человек, который, кажется, воспринимал мою болезнь как личное оскорбление. Тот факт, что мне, присланной на вверенный ему корабль в качестве выздоравливающей после несчастного случая, вдруг ни с того ни с сего вздумалось заболеть малярией, как видно, выводил его из себя. Прочитав мне короткую желчную нотацию, он, к моему несказанному облегчению, отправился осматривать других больных, которые, подобно мне, поступили на корабль с неточным диагнозом. Лишь позднее я узнала, что, когда температура достигла критической отметки и я находилась между жизнью и смертью, полковник Джемс просидел у моей кровати почти всю ночь, не позволяя мне умереть. Я простила ему и угрюмость, и желчность, понимая, что из-за меня ему пришлось пережить.
Однако мне так и не удалось лично поблагодарить его, так как я его больше не встречала.
Этим вечером меня навестила Дженис. Она робко, на цыпочках вошла в каюту, на лице застыла растерянная улыбка, в глазах — странная, немного конфузливая настороженность, которой я прежде у нее не видела. У меня сразу же возникло опасение, что Генри, чего доброго, рассказал ей о своих былых чувствах ко мне, и мне захотелось, насколько в моих силах, рассеять ее подозрения на этот счет. Но она не дала мне и рта раскрыть. Поздоровавшись и заботливо осведомившись о моем здоровье, она с места в карьер принялась описывать различные сцены, которые происходили на пристани при выгрузке первой партии военнопленных.
— Родственники и друзья ожидали у трапа, а сзади собралась огромная толпа. Почти все женщины плакали, некоторые мужчины тоже, хотя и пытались скрыть слезы. Сперва все держались довольно спокойно, а когда стали спускать людей на носилках, их стали громко приветствовать. Ты ничего не слышала? Я знаю, ты лежишь у противоположного борта, но они подняли такой гвалт, должно быть, слышно было в Сиднее.
Я сказала, что крепко спала, потому ничего не слышала, и она удивленно вскинула брови.
— Боже мой, просто поразительно! Они так громко пели «Вперед, Австралия», «Танцуй, Матильда» и другие песни, даже «Будь верным мне». Ты должна была проснуться! Пели все: и на пристани, и мы — на корабле. Буду помнить всю жизнь, и, уж конечно, этого не забудут бывшие военнопленные Мельбурна. Встреча получилась теплой, непринужденной, они должны были почувствовать — им действительно рады. Генри сказал...
Дженис внезапно замолчала и зарделась от смущения, словно имя Генри нечаянно сорвалось с ее губ и ей было стыдно, что это случилось в моем присутствии. Я попыталась заговорить, но она почти невежливо перебила меня и заторопилась продолжить рассказ, захлебываясь словами.
Говорила она, перескакивая без разбора с одной темы на другую, и я, наблюдая за быстроменяющимся выражением ее лица, подумала, что она быстро, почти за одну ночь, повзрослела и приобрела черты почти зрелой женщины. До сих пор она была ребенком, непосредственным и ласковым котеночком, вся, как на ладони, теперь же между нами вырос барьер, которого не существовало раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69