Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.
Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.
Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.
Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:
— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.
— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.
— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.
— Ах, да. Припоминаю.
Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.
— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.
— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.
— Да, я так и сделаю.
Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:
— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?
Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.
— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.
— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?
— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?
— Вполне.
— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.
— Поздравления? В связи с чем?
— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.
— Знаю, Анжела мне рассказала.
— Разве ты не рада?
— Конечно, рада.
— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.
Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:
— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.
— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:
— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.
Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила:
— Мы сейчас начнем раздавать второй завтрак. Вы к кому?
— К капитану Роуану. Насколько мне известно, он в полдень уезжает.
— Ах, вот как, — улыбнулась сестра. — В таком случае, я думаю, можно поступиться правилами. Но постарайтесь, чтобы он все съел. Ему предстоит долгий путь, а он еще не совсем окреп. Пожалуйста, вон туда...
Она указала в дальний конец палаты, и я различила бледное, изможденное лицо Алана. Он сидел полностью одетый возле своей кровати. Поднос с едой как-то неловко примостился у него на коленях. При моем приближении он сделал движение, намереваясь подняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69