– Извини, – говорю я, усаживаясь напротив него. – Тик напилась, ее жутко тошнило в туалете, так что я решила побыть с ней немножко.
– Ты с ней... серьезно?
Он с недоверием смотрит на меня. Эндрю знает, что я не выношу блюющих людей. В прошлом году он чем-то отравился, и мне пришлось уйти из дому, потому что я не могла слышать этих звуков. Впрочем, чтобы восстановить справедливость, надо заметить, что Эндрю – самый громкий блевун, которого я когда-либо встречала. Он издает такие звуки, от которых просто некуда скрыться: реверберирует вся квартира, как будто его подключили к усилителю. Это невероятно омерзительно.
– Вот так, – говорю я, кивая, – Представляешь? Я даже руками трогала.
Он так улыбается, как будто я ему только что сообщила, что меня за выдающиеся достижения наградили пожизненной пенсией.
– Зайка, я так горжусь тобой. С Тик уже все в порядке?
– Да, думаю, нормально. Мне вдруг стало очень жаль ее. Она на самом деле такая... я не знаю, как сказать... такая одинокая. В этом возрасте кажется, что весь мир должен вращаться вокруг тебя. Мне лет до двенадцати в голову не приходило, что у моих родителей есть еще какая-то жизнь, кроме родительской. Хотя, думаю, у нее совсем другая ситуация. Она для своих родителей – как сноска в тексте. Они на нее обращают внимание, когда это удобно для них. Так грустно.
– Зайка, милая, – говорит он, ехидно ухмыляясь, – если бы я не знал тебя хорошо, я бы подумал, что ты на жалость давишь.
Я возмущенно пыхчу и делаю сердитое лицо.
– Как смел ты вымолвить сие богохульство! – говорю я. – Я не давлю на жалость. Временное размягчение, краткий момент слабости, не надейся.
Эндрю продолжает ухмыляться, а в это время за его спиной незаметно появляется Стейси. Она ловит мой взгляд, прикладывает к губам палец, а потом резко наклоняется и хватает у Эндрю из-под носа последний яичный рулетик.
– Эй! – кричит Эндрю, разворачиваясь к ней. – Горовиц, сама найди себе еду. Она мне нелегко досталась.
– Извини, Дрю, кто смел, тот и съел.
Она находит себе стул и подсаживается к нашему столику, а Эндрю подтаскивает тарелки поближе к себе и устраивает баррикаду из рук, чтобы Стейси было не дотянуться.
– Ну, – говорит она мне, – и как тебе понравился Тодд?
– Очень понравился, – говорю я. – Он милый, он хорошо одевается, и, кажется, он умный. Еще я думаю, что он говнюк порядочный, и что раз ты притащила его сюда, значит, у вас все серьезно, – многозначительно смотрю на нее, надеясь на полноценный ответ.
Она закатывает глаза:
– Я притащила его сюда, чтобы было с кем поболтать, кроме вас и людей, которых я вижу на работе каждый божий день. Но он ведь душка, правда? А что он умеет делать языком!
Эндрю забывает про баррикаду и гневно хлопает ладонями по столу.
– Я обязательно должен это слушать? – говорит он. Стейси делает молниеносное движение, хватает пирожок с крабами и кидает его себе в рот. Стейси у нас шустрая девочка.
– Эй! – опять кричит Эндрю, сверкая глазами. Стейси театрально воздымает руки, изображая полную невиновность.
– Я не виновата, что ты такой предсказуемый, – говорит она. – Ой, смотрите, вон Лиз Херли пришла! – Эндрю крутит головой, а Стейси хватает с подноса кусочек мяса и, задушевно улыбаясь, встает из-за стола. – Даже слишком легко.
До Эндрю наконец доходит, и он уже ничего не говорит, он рычит.
– Ты уходишь? – спрашиваю я.
– Ага. Тодд на эти выходные забирает ребенка, а няня может только до часа.
Эндрю тупо смотрит то на меня, то на нее.
– Ребенка? Какого ребенка? – говорит он. Мы не обращаем на него никакого внимания.
– Я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – говорю я.
– Я тебе уже говорила, – говорит она. – Все под контролем.
На следующее утро после вечеринки я понимаю: этот день – явно не мой. Плохой день. Бог с ним, если бы он выдался плохим из-за того, что у меня жуткое похмелье и мигрень, но ведь мы все знаем, что вчера мои отношения с алкоголем ограничились вдыханием винных паров из унитаза, в который блевала Тик. Нет. Это плохой день, потому что я чувствую себя жирной тушей с геморроем. Вокруг ходят красивые тощие тетки в красивых вечерних платьях в облипочку, а я как корова. И я знаю, что единственный способ разделаться с этим ощущением – это забыться в хорошем магазине. Есть ведь счастливые люди, которые борются с депрессией с помощью обжорства, пробежки по парку или излияний в дневник; единственная терапия, которая действует на меня, – операции с кредитной карточкой.
Разумеется, этой проблемой, как и всеми остальными, я обязана маме. Она все время работала, и у нее не было ни времени, ни желания печь мне булочки-пирожки. Когда я приходила из школы, расстроенная своими детскими неприятностями, она никогда не предлагала мне заесть переживания чем-нибудь вкусненьким. Никогда. Обычно это происходило так: «Бедная , как ты расстроилась. Давай пойдем купим тебе новые туфли. Тебе сразу станет лучше». После чего мы прыгали в машину и ехали в какой-нибудь большой магазин, а когда отец приходил домой, тщательно прятали от него покупки.
Впрочем, она была права: мне всегда становилось лучше. Как можно оставаться в плохом настроении, если завтра идешь в школу в чем-нибудь новеньком? Тем не менее вы видите, как эта родительская стратегия привела меня к полномасштабной взрослой проблеме. Особенно в том, что касается укрывания покупок от того, кто за них платит.
В общем, когда я вчера ездила на Беверли-драйв за лифчиком без лямок, я случайно оказалась около «Горошины в стручке» и увидела в витрине огромную надпись «Сезонная распродажа» и с тех пор только о ней и думала. Все утро я уговаривала себя и призывала к здравому смыслу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106