– Ух, – произносит она, выплевывая очередную порцию ополаскивателя. – Не надо было мне есть эту пасту на обед. Розовый соус был такой жирный.
– Ладно, хватит, не искушай судьбу. Больше я не выдержу.
– Извините, – говорит она, улыбаясь.
Все крупные комки наконец изъяты, я беру еще одно мокрое полотенце и вытираю ей волосы, чтобы снять все, что там осталось. Закончив операцию, я кидаю полотенца в деревянную мусорную корзинку в углу комнаты, мою руки и усаживаюсь на пол в инвалидной кабинке. Тик лежит рядом, прижавшись щекой к мраморному полу.
– Вы ведь не скажете папе?
– Нет, – говорю я. – Не скажу. Но хотелось бы надеяться, что ты теперь знаешь свои границы. Ты девушка хрупкая, и не надо пить как футболист.
– Я знаю. Извините. Клянусь вам, я почти не пью. Мне это вообще не нравится. Я просто думала, что будет весело – тут все взрослые, платье красивое, и все такое.
– Знаю. Подростком я тоже когда-то была. – Я смотрю на нее и ностальгически вздыхаю. – У моих родителей был дом на побережье в Джерси, и каждый раз, когда они уезжали, я устраивала буйные вечеринки. Я ни разу не попадалась, пока кто-то из гостей не оставил в углу бутылку пива. Мама обнаружила ее через две недели. Боже, что она мне устроила!
– Вы любите свою маму? – спрашивает она.
Я отвечаю не сразу, потому что не совсем понимаю, как ответить.
– Люблю. Сейчас люблю. У нас был очень тяжелый период, когда мне было лет двадцать, но сейчас все хорошо. Тут, конечно, свою роль играет то, что она живет в трех тысячах миль отсюда.
– Вы с ней часто видитесь?
– Несколько раз в год. Наверное, она будет приезжать чаще, когда родится ребенок.
– Я бы тоже хотела видеться с мамой несколько раз в год. И чтобы она уезжала из города на более долгое время, чем пара дней. Две недели зимних каникул в одном доме – это слишком.
До чего, наверное, грустно, когда твой ребенок ненавидит тебя настолько, что не может выдержать двух недель совместной жизни. И как этого избежать, скажите на милость? Насколько я понимаю, большинство моих учеников ненавидят родителей, кроме самых больших тормозов и зубрил. Разве нельзя, чтобы и деточка была умная, и при этом любила тебя, или это взаимоисключающие понятия? Знаете, мне всегда хотелось видеть своего ребенка успешным и популярным, но теперь я уже не уверена. Может, тормоз лучше?
Открывается дверь, и в туалет входят две женщины. Я быстро захлопываю дверцу кабинки и прикладываю палец к губам, чтобы Тик молчала. Не хватало еще, чтобы пошли разговоры о беременной, сидящей на полу в туалете на пару с подростком, от которого несет блевотиной. Мы слушаем, как они обсуждают какого-то шестидесятилетнего коллегу, который бросается на все, что движется, причем делает это который год, а потом одна из них начинает говорить про Стефана.
– Ты видела Стефана Гарднера? Он с дочкой пришел. Это так мило, правда?
– Да. Я что-то читала про нее в «People» в прошлом году. Там был очерк о голливудских детях. – Она на несколько секунд замолкает, чтобы подкрасить губы. – Даже представить себе не могу, как это – быть дочкой какой-нибудь знаменитости. Наверняка они все балованные и испорченные.
Меня эти слова приводят в ярость. Я смотрю на Тик, почти ожидая, что она сейчас вскочит и рванется защищать свою честь, но она только закатывает глаза.
Когда женщины уходят, я чувствую, что надо что-то сказать.
– Тебя такие вещи не трогают?
– Уже нет, – говорит она. – Раньше я расстраивалась, но с этим же ничего не поделаешь. Люди могут думать, что хотят. Мне все равно.
Я вижу, что ей далеко не все равно, и решаю сменить тему.
– Что ты делаешь на Рождество? – спрашиваю я.
– Боже мой, – говорит она. – Как я ненавижу Рождество. – Она переваливается на спину и задумчиво пялится в потолок. – Обещайте мне, что, когда ваш ребенок подрастет, вы будете на Рождество устраивать настоящий веселый праздник.
– Я еврейка, – говорю я. – У нее не будет Рождества.
Тик удивленно смотрит на меня:
– Серьезно? Хорошо, тогда Ханука. Это не важно – главное, пусть будет для нее праздник.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я. – Праздник, а не... что?
– Праздник, а не тусовка с кучей знаменитых гостей, которые заняты только собой. Детский праздник, а не Жерар Депардье, наряженный Санта-Клаусом, и Дэниел Дэй-Льюис, распевающий колядки, пока ребенок сидит у себя в комнате и смотрит телевизор с няней.
Честно говоря, я бы сама напросилась на такой праздник, но я понимаю, какой это облом для ребенка.
– Ну, если учесть, что самый знаменитый человек, которого я знаю, – это ты, мне об этой проблеме можно не беспокоиться. Но спасибо за подсказку.
– Пожалуйста, – говорит она. – Без проблем. Она вдруг резко поднимается на ноги и распахивает дверцу:
– Ну все, можно идти. Папа, наверное, решил, что я его бросила.
Я встаю и поправляю платье на животе. Тик делает еще один здоровый глоток ополаскивателя, выплевывает в раковину и направляется к двери.
– Стоп, – говорю я. Со спины видно, что я пропустила кусок макаронины, когда вычищала тошнотину из волос.
Я подхожу к ней и вытаскиваю его.
– Ну вот, – говорю я. – Теперь как новенькая. Она стоит передо мной и кусает губу, а потом наклоняется и крепко-крепко обнимает.
– Спасибо, миссис Стоун, – шепчет она.
Вернувшись в зал, я обнаруживаю Эндрю, сидящего в одиночестве за коктейльным столиком в окружении четырех тарелок с едой.
– Ты где была? – спрашивает он. – Я уже час тебя ищу.
Бедный Эндрю. Помните, я говорила, что нет ничего хуже, чем болтаться в толпе юристов, когда ты трезв, как стеклышко? Это неправда. На самом деле нет ничего хуже, чем болтаться в толпе юристов, когда ты трезв и даже не юрист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106