Что вы можете знать, вы, с вашими мотоциклами, телефонами и электрическими лампочками? То, что он вершил в городе, было убийством в полном смысле этого слова. Наглым убийством. Можете ли вы представить себе всю неимоверную силу этого человека? Тот страх, который он внушал? Способны ли вы вообразить себе, каково жить в городе воров, охрипших от своего лицемерия, в городе, приходящем в упадок, и в обществе, которое только по названию является таковым? Что мог думать Мартин Пембертон, который, будучи еще мальчишкой, шаг за шагом, понемногу, узнавал, каким способом делал деньги его отец, и, кроме того, понимал, что его почтенный родитель является плотью от плоти адского города Нью-Йорка? Когда он, скитаясь по городу, утверждал, что его отец, Огастас Пембертон, до сих пор жив, возможно, он имел в виду именно это и ничего другого. На самом-то деле он рассказывал, что его отец во плоти разъезжает по Бродвею, высокомерно поглядывая вокруг. Совершенно не понимая Мартина, я не ошибся в главном, я сумел увидеть непреходящую истину его слов, хотя подлинный их смысл дошел до меня гораздо позже, когда все было кончено. То, что я понял и прозрел, было той формой интуиции, которая помогает нам угадать истину и тем вернее достичь ее позже, используя обычные инструменты человеческого познания.
Но я, кажется, уклоняюсь от темы моего повествования. Однако, мне кажется, вам будет небезынтересно узнать, что за человек рассказывает вам эту историю. Всю свою жизнь я посвятил газетному ремеслу, ибо считаю, что именно газеты пишут нашу коллективную историю. Лично зная босса Твида, я годами наблюдал за ним. При этом я без колебаний увольнял тех репортеров, которых он покупал взятками. Тех, кого он не мог подкупить, Твид пытался всячески опорочить. Все знали, что он из себя представляет, но никто не мог ничего с ним поделать. Он был неприступен. Когда он со своими прихлебателями и телохранителями появлялся, например, в ресторане, посетители физически чувствовали его силу… силу, от которой сразу становилось трудно дышать. Это был здоровенный, краснорожий сукин сын весом около трехсот фунтов. У этого лысого и рыжебородого типа были совершенно удивительные голубые глаза, в которых светилась невинность маленького ребенка. Сидя в ресторанах, он сам расплачивался за выпивку и еду. Но наступал момент, когда больше некому было пожимать руки и исчерпывались темы для тостов. Именно в этот момент его глаза меркли, в них исчезало всякое выражение и становилось ясно, что перед вами — кровожадный дикарь.
Вы, конечно, воображаете, что живете в современном цивилизованном и гуманном обществе, но вы должны понять, что в каждую эпоху существуют свои иллюзии. Когда мы были молоды, то просто жили, а не считали себя предтечами нового, вашего времени. В нас не было ничего причудливого или необычного. Уверяю вас, что после войны Нью-Йорк являлся намного более творческим и гениальным городом, нежели сейчас. Наши печатные станки ежедневно выбрасывали на улицу пятнадцать-двадцать тысяч экземпляров газеты, которые моментально расхватывались за одно-два пенни. Огромные паровые машины вдыхали жизнь в заводы и фабрики. Газовые лампы по ночам заливали город морем света. За три четверти столетия мы совершили Промышленную революцию.
Как люди мы были избыточны во всем — в удовольствиях, ярких, безвкусных празднествах, изнурительном труде и даже в смерти. В аллеях парков спали беспризорные дети. Копание в помойках стало профессией. Темные лошадки из класса новых богачей, не отличавшихся интеллектом, блистали своими подозрительными состояниями на фоне массовой нищеты. На окраинах города, за каменными стенами и высокими заборами, прятались наши богоугодные заведения, сиротские приюты, дома для умалишенных, ночлежки для бедных, школы для слепых и глухих и убежища для раскаявшихся магдалин. Эти учреждения были как бы продолжением спиральной дороги, связывавшей нас с древними веками нашей почтенной, убеленной сединами цивилизации.
Нашим городским бардом был не кто иной, как Уолт Уитмен, чем он, кстати, и прославился. Этот великий человек расхаживал по городу в морском бушлате и матросской шапочке. Всепрощающий исповедник, автор хвалебных песен и, на мой взгляд, абсолютнейший невежда во всем, о чем он так вдохновенно пел. Но у него есть совершенно необычные строки, посвященные нашему городу. Может быть, они не столь поэтичны, как другие его творения, но это вздох барда, готового запеть новую хвалебную песнь:
Я был ошеломлен. Останови свой бег!
Дай время исцелить круженье в голове,
Дремоту, сновиденья и зевоту…
Победа в войне за независимость сказочно обогатила нас. Когда эта война закончилась, на пути прогресса больше не оставалось препятствий. Не произошло классического крушения идеалов, не было предрассудков, способных стать на пути наступающего республиканского неистовства. Разрушать было нечего — мы не имели европейской культуры старых латинских городов и освященных веками средневековых цехов и гильдий. Пришлось разрушить всего-то несколько голландских ферм, превратить деревни в городки, а городки вогнать в границы полицейских участков. И произошло чудо. Как по мановению волшебной палочки, возникла Пятая авеню с ее гранитными и мраморными постройками. По Бродвею стали горделиво вышагивать бравые копы, которые, останавливая движение, покровительственно похлопывали по крупам лошадей, выталкивали из грязи повозки и кареты, двуколки и прочие экипажи, на которых мы передвигались по городу.
Долгие годы самыми высокими зданиями у нас являлись пожарные каланчи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90