Но когда он стал спускаться по лестнице, припала к нему, обеими руками обхватила шею.
– Боюсь я этих ужасных лестниц, – сказала она.
И Пол тоже испугался. В другой раз он попросит Леонарда снести мать. Он чувствовал, больше он на это не решится.
– Ему кажется, это просто опухоль! – крикнула матери Энни. – И ее можно будет вылущить.
– Я знала, что он так скажет, – презрительно отозвалась миссис Морел.
Она притворилась, будто не заметила, что Пол вышел из комнаты. А он сидел в кухне и курил. Потом безуспешно попытался стряхнуть с пиджака серый пепел. Посмотрел внимательней. То был седой волос матери. Какой длинный! Пол снял его, и волосок потянуло к трубе. Пол выпустил его. Длинный седой волос взлетел и исчез во мраке холодного камина.
На утро перед отъездом на фабрику он поцеловал мать. Было совсем рано, и они были одни.
– Не беспокойся, мой мальчик! – сказала она.
– Не буду, ма.
– Не надо, это было бы глупо. И береги себя.
– Хорошо, – ответил он. И прибавил не сразу: – Я приеду в субботу и привезу отца, ладно?
– Наверно, он хочет приехать, – ответила миссис Морел. – Во всяком случае, если он захочет, ты не удерживай.
Пол опять ее поцеловал и ласково, нежно отвел прядь волос с ее виска, будто она была его возлюбленная.
– Ты не опаздываешь? – прошептала она.
– Ухожу, – совсем тихо сказал Пол.
Но еще несколько минут сидел и отводил с висков матери темные и седые волосы.
– Тебе не станет хуже, ма?
– Нет, сынок.
– Обещаешь?
– Да. Мне не станет хуже.
Пол поцеловал ее, накоротке обнял и ушел. Этим ранним солнечным утром он бежал на станцию бегом и всю дорогу плакал; он сам не знал почему. А мать думала о нем, широко раскрытыми голубыми глазами неподвижно глядя в пространство.
Во второй половине дня он пошел пройтись с Кларой. Они посидели в рощице, где цвели колокольчики. Пол взял ее за руку.
– Вот увидишь, – сказал он Кларе, – она не поправится.
– Ну ты же не знаешь! – возразила та.
– Знаю, – сказал он.
Она порывисто прижала его к груди.
– Постарайся не думать об этом, милый, – сказала она. – Постарайся не думать об этом.
– Постараюсь, – пообещал он.
Он ощущал прикосновение ее груди, согретой сочувствием к нему. Это утешало, и он ее обнял. Но не думать не мог. Просто говорил с Кларой о чем-то другом. И так бывало всегда. Случалось, она чувствовала, что он начинает мучиться, и тогда умоляла:
– Не терзайся, Пол! Не терзайся, хороший мой!
И прижимала его к груди, укачивала, успокаивала, как ребенка. И ради нее он гнал от себя тревогу, а, едва оставшись один, снова погружался в отчаяние. И что бы ни делал, неудержимо текли невольные слезы. Руки и ум были заняты. А он невесть почему плакал. Само естество его исходило слезами. С Кларой ли он проводил время, с приятелями ли в «Белой лошади», – он был равно одинок. Только он сам и тяжесть в груди – ничто другое не существовало. Иногда он читал. Надо же было чем-то занять мысли. Для того же предназначалась и Клара.
В субботу Уолтер Морел отправился в Шеффилд. Таким несчастным он казался, таким заброшенным. Пол кинулся наверх.
– Отец приехал, – сказал он, целуя мать.
– Правда? – утомленно отозвалась она.
Старый углекоп вошел в комнату не без страха.
– Ну как живешь-можешь, лапушка? – сказал он, подходя, и поспешно, робко ее поцеловал.
– Да так себе, – ответила она.
– Вижу я, – сказал Морел. Он стоял и смотрел на жену. Потом утер платком слезы. Таким беспомощным он казался и таким заброшенным.
– Как ты там, справлялся? – спросила она устало, словно разговор с мужем отнимал силы.
– Ага, – ответил он. – Бывает, малость задолжаю, сама понимаешь.
– А обед она тебе вовремя подает? – спросила миссис Морел.
– Ну, разок-другой я на нее пошумел, – сказал он.
– Так и надо, если она не поспевает. Она рада все оставить на последнюю минуту.
Жена кое-что ему наказала. Он сидел и смотрел на нее как на чужую, и стеснялся, и робел, и словно бы потерял присутствие духа и рад сбежать. Жена чувствовала, что он рад бы сбежать, что сидит как на иголках и хотел бы вырваться из трудного положения, а должен, прилично случаю, медлить, и оттого его присутствие так ее тяготило. Он горестно свел брови, уперся кулаками в колени, растерянный перед лицом истинного несчастья.
Миссис Морел мало изменилась. Она пробыла в Шеффилде два месяца. Изменилось одно – к концу ей стало явно хуже. Но она хотела вернуться домой. У Энни дети. А она хочет домой. И вот в Ноттингеме наняли автомобиль – слишком она была больна, чтобы ехать поездом, – и солнечным днем ее повезли. Был в разгаре август, тепло, празднично. На воле, под голубым небом, всем им стало видно, что она умирает. И однако она была веселее, чем все последние недели. Все смеялись, болтали.
– Энни! – воскликнула миссис Морел. – Вон под тот камень метнулась ящерица!
Морел знал, что она приезжает. Он растворил парадную дверь. Все напряженно ждали. Собралось чуть не пол-улицы. Послышался шум большого автомобиля. Улыбаясь, миссис Морел ехала по своей улице домой.
– Только посмотрите, сколько народу меня встречает! – сказала она. – Но ведь я и сама бы так поступила. Здравствуйте, миссис Мэтьюз. Как поживаете, миссис Харрисон?
Слов ее ни та, ни другая не услыхали, но они видели, она улыбается, и кивали в ответ. И все между собой говорили, что у нее на лице печать смерти. На их улице ее приезд был величайшим событием.
Морел хотел сам внести жену в дом, но слишком он был стар. Артур взял ее на руки, как ребенка. У камина, где прежде стояла качалка, поставили большое, глубокое кресло. Больную раскутали, усадили, она пригубила коньяку и теперь оглядела комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158