Он сидел дома, и когда дети уходили спать, а она шила – она все шила на руках, и его рубашки и всю детскую одежду, – он читал ей газету, медленно примеривался к словам и наконец выговаривал их, точно метал кольца в цель. Часто она его поторапливала, угадывая фразу наперед. И он униженно повторял ее слова.
Случалось, они сидели молча, и странное то было молчание. Чуть слышно было, как быстро, легко протыкает ткань игла в руках жены, попыхивал дымом муж, горячо шипела решетка, когда он сплевывал в камин. В такие минуты мысли миссис Морел обращались к Уильяму. Мальчик подрастал. Был уже первым в классе, и учитель говорил, он в школе самый способный парнишка. Сын представлялся ей мужчиной, молодым, полным сил, и для нее мир снова озарялся светом.
А Морел сидел совсем один, думать ему было не о чем, и становилось как-то не по себе. Душа его на свой лад, слепо, тянулась к жене, но та была недосягаема. Он ощущал некий душевный голод, пустоту внутри. Беспокойно ему было, тревожно. Скоро становилось душно, невтерпеж, нечем было дышать, и это ощущение передавалось жене. Когда они хоть недолго бывали вдвоем, им не хватало воздуха. И он шел спать, а она с радостью оставалась одна, работала, думала, жила.
Меж Тем у нее снова должен был появиться ребенок, плод этой мирной передышки и нежности между отдаляющимися друг от друга родителями. Полу было семнадцать месяцев, когда родился этот четвертый ребенок. Это тоже был мальчик, пухленький, бледный, тихий, с мрачными синими глазами и опять с причудливо, слегка нахмуренными бровями. Был он белокурый и крепенький. Узнав, что она в положении, миссис Морел огорчилась из-за соображений материальных и оттого, что не любила мужа, но не из-за самого ребенка.
Его назвали Артуром. Очень он был хорошенький, с копной золотых кудрей, и с самого начала всем предпочитал отца. Миссис Морел радовалась, что он любит отца. Стоило ему заслышать отцовы шаги, и он тотчас протягивал руки и радостно гукал. И если Морел оказывался в хорошем настроении, он сразу же отзывался своим громким, густым голосом:
– Ну что, мой красавец? Сейчас, сейчас к тебе приду.
И как только он снимал шахтерскую фуфайку, миссис Морел заворачивала дитя в фартук и отдавала отцу.
– Ну, на что он похож! – восклицала она иной раз, отбирая малыша, лицо которого было перепачкано от отцовских поцелуев и тетешканья. И Морел весело смеялся.
– Мой ягненочек – маленький углекоп! – восклицал он.
И эти минуты, когда малыш примирял ее с отцом, были теперь счастливейшими в ее жизни.
Меж тем Уильям все рос – высокий, сильный, бойкий, тогда как Пол, всегда довольно хрупкий и тихий, оставался худеньким и как тень семенил за матерью. Обычно живой и внимательный, он иногда впадал в уныние. Тогда мать находила трех-четырехлетнего мальчика на диване, в слезах.
– Что случилось? – спрашивала она и не получала ответа. – Что случилось? – настаивала она, начиная сердиться.
– Не знаю, – всхлипывал малыш.
Тогда она пыталась вразумить его или развлечь, но тщетно. В таких случаях она приходила в отчаянье. Тогда отец, всегда нетерпеливый, с криком вскакивал со стула:
– Пускай замолчит, не то я выбью из него дурь.
– Только посмей, – холодно говорила мать. И уносила малыша во двор, усаживала в детский стульчик и говорила: – Теперь плачь, горе ты мое!
И там он либо заглядится на бабочку на листьях ревеня, либо поплачет-поплачет да и уснет. Приступы эти бывали нечасто, но омрачали сердце матери, и она обращалась с Полом иначе, чем с другими детьми.
Вдруг однажды поутру, когда она смотрела в долину Низинного в ожидании молотильщика, кто-то ее окликнул. Оказалось, это коротышка миссис Энтони в неизменном коричневом плисовом платье.
– Слышьте, миссис Морел, хочу сказать вам словечко про вашего Уилли.
– Вот как? – отозвалась миссис Морел. – Что такое случилось?
– Раз парень кинулся на другого парня и рубаху ему изодрал, надо его поучить, – сказала миссис Энтони.
– Ваш Элфрид не моложе моего Уильяма, – сказала миссис Морел.
– Хоть бы и так, а все одно, по какому такому праву он ухватил моего за ворот да и разодрал вчистую.
– Ну, я своих ребят не порю, – сказала миссис Морел, – а и порола бы, сперва послушала бы, что они сами скажут.
– Получали б хорошую выволочку, может, были б получше, – огрызнулась миссис Энтони. – Вон ведь до чего дошло, нарочно воротник изодрал…
– Уж, наверно, не нарочно, – сказала миссис Морел.
– Выходит, я вру! – закричала миссис Энтони.
Миссис Морел пошла прочь, закрыла за собой калитку. А когда взяла кружку с закваской, рука у нее дрожала.
– Вот погодите, ваш хозяин узнает, – крикнула ей вдогонку миссис Энтони.
В обед, когда Уильям покончил с едой и собрался опять уходить – ему было уже одиннадцать, – мать сказала:
– Ты за что разорвал Элфриду Энтони воротник?
– Когда это я порвал ему воротник?
– Когда, не знаю, но его мать говорит, ты разорвал.
– Ну… вчера… но он был уже рваный.
– Но ты порвал еще больше.
– Ну, мы играли в орехи, и я попал семнадцать раз… и тогда Элфи Энтони говорит:
Адам и Ева и Щипни
Пошли купаться,
Возьми вдвоем и утони,
Кто ж спасся?
– Я и говорю: «Щипни», и щипнул его, а он разозлился, схватил мою биту и бежать. Ну, я за ним, поймал его, а он увернулся, воротник и порвался. Зато я отобрал свою биту.
Уильям вытащил из кармана старый почерневший каштан на веревочке. Эта старая бита попала в семнадцать других бит на таких же веревочках и разбила их. Конечно же, мальчик гордился своей испытанной битой.
– И все-таки, сам знаешь, ты не имел права рвать его воротник, – сказала мать.
– Ну, мама!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158