Зия никого не принимала: ни доктора, ни Вильерса, ни даже Рамона.
Рамон, думая, что такое состояние матери вызвано его решением уехать, изменил свои планы. Правда, эти планы, по его мнению, на самом деле и не должны были осуществиться.
Нэнси чувствовала себя виноватой. Если бы Зия не решилась на дальнюю прогулку до Гарден-свит, возможно, приступ не повторился бы. Нэнси ежедневно пыталась ее увидеть, но каждый раз ей говорили, что миссис Санфорд никого не принимает.
Визит в Камара де Лобос нельзя было больше откладывать. К счастью, Рамона там не было. Присутствовала только Тесса, ее тихие, очаровательные родители, Регги Минтер и Хелен. Росманы жили в достатке, но без излишней роскоши. На вилле не было обычных для богатых домов картин Гогена, Пикассо или Оливера Месселя, демонстрирующих благосостояние владельцев. В гостиной висел лишь оригинал Вермеера, и то только потому, что миссис Росман была влюблена в эту картину. Рядом в нише расположились четыре этюда с цветами, выполненные художником, о котором Нэнси никогда не слышала, а над балюстрадой в верхней части лестницы находилась большая пастель с изображением совы. В углу виднелась подпись детским почерком: «Тесса Росман, 1922».
Через неделю после того, как снова разболелась Зия, вернулся Джованни. Он захотел посмотреть работу, которую Нэнси написала в его отсутствие. Джованни одобрительно кивнул головой, с сияющими глазами восторженно потирая грубые крестьянские руки.
— Прекрасно. Каррера, мой агент, хочет организовать выставку-продажу. Он предлагает двадцать пять тысяч долларов за твою картину. Я сказал, что она не продается. Тогда он попытался узнать, кто ее написал и где ты находишься, но я ничего ему не сказал. Скоро, скоро…
— Двадцать пять тысяч долларов, — удивленно повторила Нэнси. Деньги сами по себе не имели большого значения для женщины, с рождения располагающей миллионами долларов, но эти миллионы были заработаны ее предками и родителями, разумно вкладывавшими деньги и приобретавшими ценные бумаги. Двадцать пять тысяч долларов за то, что она сделала своими руками? Это невероятно. Нэнси, почувствовав слабость, присела на камень.
— Двадцать пять тысяч долларов? — переспросила она недоверчиво.
Джованни усмехнулся и кивнул головой.
— Вы должны усиленно работать. Вам надо создать не менее шести картин. Шесть хороших картин.
Он улыбался, видя, что Нэнси никак не может ему поверить.
— За работу! — сказал он.
Нэнси кивнула. Живопись была ее единственным утешением. На несколько коротких счастливых часов она забывала Рамона и погружалась в мир, где были важны только краски, освещение и холст.
Примерно через полчаса Джованни поразил ее тем, что неожиданно заговорил. У них было неписаное правило — никаких разговоров во время работы.
— Художники — редкая порода людей. Они видят то, что не замечают другие.
— Да. — Нэнси решила, что он говорит абстрактно.
— Это касается вас, например.
— Меня? — Нэнси замерла с кистью в руке.
— Я вижу, как вы изменились, и удивляюсь, почему вы не говорите об этом. Ведь вы во всем мне доверяете.
— Это, вероятно, потому, что я счастлива, когда занимаюсь живописью. А может быть, от волнения, что кто-то хочет выставлять мои работы. Я не хотела портить вам настроение разговорами о моей дочери и о ее политических убеждениях.
На этот раз кисть Джованни повисла в воздухе.
Он заговорил осторожно, как мужчина, опасающийся испугать пятнадцатилетнюю девочку неожиданным открытием:
— В этом открытом платье хорошо видна ваша грудь. Разве вы не замечаете, что она изменилась?
Нэнси удивленно посмотрела на себя. Ее фигура действительно немного изменилась. Грудь стала более полной и тяжелой. Вчера ей пришлось отказаться от нового хлопчатобумажного платья и надеть старое, более свободное. Нэнси не придала этому значения. Она вела относительно малоподвижный образ жизни. В основном читала на террасе или принимала солнечные ванны с Джорджианой. Не было дальних прогулок по песчаному побережью, как в Хайяннисе, что позволяло сбросить лишние фунты. Не было игры в гольф. Естественно, что она прибавила в весе.
— Раньше я много ходила, — сказала Нэнси. — Каждый день по нескольку миль. На Мадейре нет места для таких прогулок. Нет длинного песчаного пляжа, только отвесные скалы, спускающиеся к самому морю. Нет площадок для гольфа, а играть в теннис у меня нет сил.
— О Боже! — воскликнул Джованни и опустил кисть. — Вы рассказывали мне о многом в те часы, что мы вместе проводили здесь. Теперь моя очередь сообщить вам кое-что, но не о себе. Если людям захочется узнать о жизни Джованни Фер-ранци, они будут смотреть на мои картины. Не будет ни биографических очерков, ни надоедливых интервью с пошлыми репортерами.
Нэнси подавила улыбку.
— Что же вы хотите рассказать мне?
В нескольких шагах от них о скалы бился прибой. Вокруг зеленели кустарники и массивные пальмы. С того места, где они сидели, сквозь листву можно было видеть розовые крыши отеля.
— То, что у вас будет ребенок, — сказал Джованни.
Нэнси засмеялась:
— Джованни, мне тридцать пять лет.
— Моя мать продолжала рожать, когда была на десять лет старше вас.
— Но я не могу иметь детей. Я хотела еще раз родить после Верити, но доктор сказал, что это невозможно.
Джованни пожал плечами:
— Доктора, что они понимают? Разные люди, разные мнения. Это известно.
Нэнси перестала смеяться. Ее рука непроизвольно легла на полную, отяжелевшую грудь. Тошнота по утрам, отсутствие месячных. Она посмотрела на свою грудь и увидела проступившие сквозь кожу бледно-голубые вены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142