Последнее, о чем успела подумать Мэйсон, прежде чем провалилась в черноту, – это о горькой иронии судьбы.
«Я просила помощи, и вот что я получила!»
Глава 1
«Должно быть, я попала в рай».
Мэйсон вышла из экипажа и попала в мир, где царило совершенство. Дождь закончился, яркое солнце радостным светом заливало Париж. По лазурному небу плыли золотистые облака. С деревьев, растущих вдоль модной улицы Лаффит, струился непередаваемый, тонкий аромат раскрывшихся почек. И вплоть до самого бульвара Осман перед галереей Фальконе стояла густая толпа в ожидании открытия галереи. У входа был вывешен плакат со словами словно из чудесного сна:
Выставка полотен знаменитой американской импрессионистки Мэйсон Колдуэлл.
Мэйсон мельком взглянула на свое отражение в стеклянной витрине галереи и едва узнала себя. На ней было платье из легчайшей ткани бледно-розового цвета, талию туго стянул корсет, голову венчала шляпа с гордыми страусовыми перьями, лицо обрамляла кружевная вуаль. Волосы, накануне выкрашенные в черный цвет, придавали ее облику нечто неуловимо экзотичное. Здоровый деревенский румянец сменила легкая аристократическая бледность. Мэйсон нравилась произошедшая в ней перемена. Она чувствовала себя настоящей авантюристкой, озорной и дерзкой. Так и хотелось показать всему этому высокому собранию язык.
Лизетта подошла к Мэйсон и встала у нее за спиной перед стеклянной витриной.
– Ну что, готова?
Мэйсон повернулась к подруге лицом. Лизетта была настоящей красавицей, безыскусной, наделенной природной грацией. Ей шел двадцать третий год. Дитя Монмартра, она впитала в себя жизненную мудрость обитателей парижского холма и отнюдь не была наивной, несмотря на обманчиво наивную полудетскую внешность. Ее золотистые кудряшки, губки бантиком и соблазнительная гибкая фигурка привлекали в цирк Фернандо массу зрителей, спешивших на представление, чтобы полюбоваться Лизеттой – гимнасткой на трапеции.
– Ты еще спрашиваешь? – Мэйсон взволнованно перевела дыхание. – Я ждала этого всю свою жизнь.
И, когда подруги вошли в галерею, ощущение сна наяву не пропало. Август Фальконе, тот самый, что разгромил работы Мэйсон по всем статьям, теперь бросился ей навстречу, чтобы под руку ввести в зал.
– Мадемуазель Колдуэлл, наконец-то! Гости уже ждут внутри, и, как вы успели заметить, те, кому не посчастливилось получить приглашения, осаждают дом снаружи. Те, что внутри, исполнены такого желания приобрести картины, что готовы затоптать друг друга, лишь бы поскорее отдать нам свои денежки! Ждут не дождутся, когда закончится вступительная часть и начнутся торги!
Фальконе жестом указал на открытые двери салона. Там, внутри, все было именно так, как рисовалось Мэйсон в мечтах: богатые меценаты прогуливались с бокалами шампанского в руках, восхищаясь ее полотнами, столь удачно развешанными в просторном, с высокими потолками помещении бывшего особняка времен Второй империи.
– Позвольте мне, мадемуазель… Могу я называть вас Эми? Лизетта незаметно толкнула Мэйсон локтем, когда та вздрогнула при звуке еще непривычного ей имени.
– Да, конечно, – быстро спохватившись, сказала Мэйсон. – Разумеется, зовите меня Эми.
– Тогда, мадемуазель Эми, позвольте заверить вас в нашем искреннем почтении к вашей безвременно ушедшей сестре.
Фальконе проводил дам к стеклянному стенду с коллекцией изрядно потрепанных личных вещей, состоящей из этюдника, палитры, покрытой щедрыми мазками засохшей краски, жестяной банки с кистями, рабочей блузы в пятнах краски, широкополой соломенной шляпы, и – на почетном центральном месте – плаща, и поношенных коричневых туфель.
– Это те туфли, что ваша сестра оставила на мосту перед тем, как прыгнула… – Фальконе поспешил исправиться. – Перед тем, как она шагнула в вечность. Мне эта мысль пришла в голову в последний момент. Мне эти вещи показались на удивление трогательными. Каким-то мистическим образом они дают нам представление о ней – о ее фанатичной преданности искусству, о ее бедности и в конечном итоге о ее отчаянии и трагической смерти.
Мэйсон уныло созерцала свои грязные туфли. Кожа износилась и местами порвалась, мыски стерлись – сказались многочисленные походы на этюды в долину реки Уазы. Она едва сдерживала смех. Так бы и прыснула в кулак. Все это было невероятно забавно. У нее была еще одна пара обуви поприличнее и поновее, но она не стала надевать те туфли для прогулки под дождем.
«Хотела бы я посмотреть на эту лживую рожу, когда бы он узнал, что я вовсе не сестра Эми, только что прибывшая из Америки, а сама бедняжка усопшая».
Фальконе сделал выразительную паузу перед тем, как заговорил вновь:
– Не могу выразить, как я ценю честь представлять почтенной публике художницу, столь передовую и столь гениальную, как Мэйсон Колдуэлл.
Лизетта, лицемерно закатив глаза, подбоченилась, выставив вперед крутое бедро, и заговорила впервые с тех пор, как Фальконе взял их под свое крыло.
– Вы называете ее гениальной? Неужели это та самая гениальная художница, стиль которой вы сочли не имеющим право на существование? Тогда, когда вы велели ей убрать свои эскизы с глаз долой.
Владелец галереи немедленно изобразил возмущение:
– Ничего подобного я не говорил! Если кто-то из моих сотрудников позволил себе подобную клевету, я немедленно его уволю! – Фальконе обернулся к Мэйсон и прижал обе руки к сердцу: – Могу вам сказать, мадемуазель Эми, что при всей своей ограниченности я сразу распознал в вашей сестре монументальный талант.
Лизетта, которая в этой жизни никого и ничего не боялась, лишь звонко присвистнула и протянула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101