– Но как он стал вором?
– Вот про это я могу рассказать все, потому что это случилось на моих глазах. Произошло это в восемьдесят втором, нет, вру, в восемьдесят третьем. Весной. Тогда появился у нас в Денвере этот серебряный король, который купил самый внушительный дом в городе. И более того, он приобрел картину Делакруа, которую повесил над каминной полкой в гостиной, чтобы все сливки Денвера могли смотреть на нее и завидовать. У Хэнка возникла мысль украсть картину. И вот он сделал так, чтобы Ричарда и меня пригласили в тот дом на вечеринку. Я до сих пор отчетливо помню тот момент, когда Ричард впервые увидел картину. Он никогда раньше не видел ничего более красивого. Было так, словно он увидел творение самого Господа. Он стоял, как завороженный, перед картиной бог знает сколько времени. В конце концов, я его оттащила.
– Так это вы ее украли?
– Ну… и да, и нет. Проблема состояла не в том, как ее украсть, а как с ней скрыться из города. Картина, знаете ли, была большая, а из Денвера просто так не исчезнешь. И тогда Ричард сказал: «Если бы только мы могли сделать с нее копию». Я посмотрела на картину и сказала, сама не знаю почему, что, если я запомню ее хорошенько, каждую мелочь, го смогу, пожалуй, ее скопировать. Я сказала ему, что хочу попробовать. На следующий день он купил холст и краски, и я принялась за работу. Я закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями. Потом я открыла глаза и начала писать. Через две недели я сделала такую копию, что сама жена Делакруа не отличила бы ее от оригинала. Потому что, знаете ли, у меня есть такой особый дар подражания. Как бы там ни было, через несколько суток после того, как картина была закончена, мы украдкой пронесли ее в особняк и подменили на настоящую. Насколько я знаю, тот серебряный король до сих пор уверен, что у него над камином весит настоящий Делакруа. Может, он до сих пор всем его показывает. Хэнк продал подлинник одному скотному королю в Южной Америке.
– Значит, это все Хэнк?..
– Может, Хэнк и подтолкнул Ричарда, но сам-то Ричард с удовольствием подхватил эстафету. Ему нравилось этим заниматься. Все в этом процессе ему нравилось. Проработка вопроса, возбуждение, интрига. То, что он с головой окунулся в историю искусства. Угрызений совести он никогда не испытывал, потому что считал, что, воруя картины, он лишь освобождает произведения искусства от хозяев, которые не имеют права ими владеть. Он считал, что настоящие шедевры – достояние всего человечества, и чем больше людей их увидят, тем лучше. А так – воруя картины – он пускал их по свету. Но самое главное – это дело давало ему возможность жить в мире искусства, которое он так любил. После первой удачной кражи Хэнк принялся настаивать на том, чтобы мы все прекратили.
– Но почему?
– Потому что он мечтал о другой карьере для своего протеже. Хэнк всегда мечтал стать акулой Уолл-стрит. Те деньги, что он выручил за картину, он поставил на карту. Сыграл в покер. По крупной. И выиграл медную копь в Монтане, в которой вскоре после того, как ее приобрел Хэнк, обнаружилась жила. И тогда Хэнк смог легализоваться и начал уговаривать Ричарда стать его правой рукой. Он даже отправил его в Оксфорд. Однако Ричард проучился там всего год…
– И вы активно участвовали во всех его махинациях?
– Мы были равноправными партнерами. Возможно, мое участие было даже более существенным, чем участие Ричарда. В конце концов, копии делала я. Мы почти все время были вместе. Много путешествовали. И мы не просто осматривали достопримечательности. Мы совершали кражи. Метод использовался все тот же, что и в Денвере. Выбирали объект. Затем я его копировала, и мы заменяли настоящую картину копией. О, какие это были времена! Тогда Ричарду очень импонировало то, что я так славно умею подделывать подлинники. Он меня уважал. Я искренне верила, что он меня любит. Хэнку совсем не нравилось то, что мы делали, и особенно он возненавидел меня за то, «что я увожу Ричарда по кривой дорожке». Притом, что Ричард весьма почтительно относился к Хэнку и готов был поступать так, как тот хочет, практически во всем и всегда, в вопросах картинных краж он твердо придерживался собственного мнения. И я думаю, что он бы до сих пор этим занимался, если бы не одно происшествие, случившееся в то самое время.
– И что это?
– Во-первых, три украденных Пуссена. Нашим партнером в этом деле был Дмитрий Орлов.
– Граф?
– Граф! – Эмма рассмеялась презрительно. – Он родился в нищете, похлеще той, в которой жила я в детстве. Его герб сделал тот же человек, что справил мне родословную. Дорогуша, в высшем свете фальшивок больше, чем можно представить. В любом случае Орлов забрал товар и доставил его на портовый склад, где картины должны были дождаться отправки настоящему покупателю в Стокгольм. Но полиция, я уж не знаю как, пронюхала про это дело. Орлов был вынужден уничтожить улики. Он поджег склад, и весь Пуссен сгорел.
– Выходит, Ричард за это так ненавидит Орлова?
– И его, и меня заодно. В ту ночь я была на этом складе и бросила спичку на картины. Таково неписаное правило нашей профессии, – делали то, что нужно делать. Я и не знала, кто такой Пуссен. Откровенно говоря, мне было наплевать. Но для Ричарда уничтожить «бесценные шедевры» означало совершить преступление против человечества. Он никогда не мог простить себя за это и, уж конечно, не мог простить меня.
У Мэйсон всплыл в памяти день, когда они с Ричардом прогуливали собак в Бельвильском парке. То, что он тогда сказал про ее картины… «представляют ценность для всего мира… на нас лежит ответственность, которую мы не вправе сбрасывать со счетов…»
– После этого случая у него сдали нервы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101