— Около семи, по-моему. Ну, может, чуточку позже, в четверть восьмого, но уж никак не позднее.— И после этого вы его видели?— Тут или за кулисами?— И там, и там.— Я видел его после этого единственный раз — со сцены, когда он стоял за пультом.— Ас кем был маэстро, когда вы его видели?— Я же вам сказал— с одним из наших осветителей.— Да, я это помню. А еще с кем-нибудь?— С Франко Санторе. В буфете. Они обменялись парой слов, но я как раз уходил.Брунетти знал и это имя, но все-таки спросил:— А этот синьор Санторе — кто он?Казалось, Дарди совершенно не удивило старательно разыгрываемое комиссаром невежество: в конце концов, полицейский вовсе не обязан знать имя одного из знаменитейших в Италии театральных режиссеров.— Режиссер, — объяснил он и покончив с вытиранием, швырнул полотенце на столик. — Постановщик спектакля. — Он потянулся за шелковым галстуком, лежавшим с правого края столика, аккуратно продел его под воротничок рубашки и тщательно завязал. — Что-нибудь еще? — поинтересовался он равнодушным голосом.— Нет, думаю, этого достаточно. Спасибо за помощь. Если нам понадобится снова побеседовать с вами, синьор Дарди, где вас найти?— В «Гритти». — Певец с некоторым недоумением глянул на Брунетти, будто хотел спросить: неужели в Венеции есть какой-нибудь другой отель? — но как-то побоялся.Брунетти, поблагодарив, вышел в коридор.— Что, теперь к тенору? — предложил он Фол-лину, заглянув в программку, по-прежнему зажатую в руке.Кивнув, тот провел его по коридору к двери напротив.Брунетти постучал, выдержал паузу, но ответа не услышал. Постучал снова — изнутри донесся какой-то шорох. Истолковав его как приглашение войти, он увидел в кресле маленького худенького мужчину, полностью одетого, — даже пальто было перекинуто через подлокотник, — сидящего с тем видом, который в классах актерского мастерства именуют «миной оскорбленной невинности».— Ах, синьор Экевесте! — воскликнул Брунетти, подбегая к нему и протягивая вперед руку, чтобы избавить знаменитость от необходимости вставать с кресла. — Это огромная честь для меня — встретиться с вами! — что в тех же классах называют «демонстрацией трепета перед гением».И, словно промерзший ручей под лучами мартовского солнца, ледяной гнев Экевесте таял под напором страстной лести Брунетти. С некоторым усилием поднявшись с кресла, молодой тенор вежливо кивнул.— С кем имею честь? — спросил он с легким акцентом.— Комиссар Брунетти. Я из полиции, синьор — я тут по поводу этого огорчительнеишего происшествия.— Ах, да-да, — отозвался его собеседник так, словно что-то когда-то слышал о полиции, но так давно, что успел позабыть, чем она, собственно, занимается. — Так вы, значит, приехали сюда из-за всей этой… — он замолчал, вяло поведя рукой, словно рассчитывая, что кто-то просуфлирует ему нужное слово, — …этой неприятной истории с маэстро.— Да, именно так. В высшей степени неприятной и огорчительной, — лопотал Брунетти, все время пристально глядя в глаза тенору. — Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов?— Разумеется, нет, — ответствовал Экевесте, грациозно опускаясь в свое кресло, успев при этом поддернуть брюки на коленях, дабы не повредить их остро наглаженные стрелки. — Я буду рад вам помочь. Его смерть — колоссальная утрата для всего музыкального мира.Перед лицом этой сокрушительной пошлости комиссара хватило лишь на немой почтительный кивок, после которого он отважился спросить:— В котором часу вы сегодня прибыли в театр? Экевесте призадумался:— Пожалуй, около половины восьмого. Я опоздал. Задержался. Вы меня понимаете? — произнес он с таким выражением, что возникла совершенно отчетливая, картинка; как волей-неволей приходится выскальзывать из смятых простыней и дивных женских объятий— А почему вы опоздали? — спросил Брунетти, прекрасно понимая, что именно этого-то от него и не ждут, но ведь интересно же— как изменится картинка после вопроса.— Я ходил стричься, — ответил тенор.— А не назовете фамилию вашего парикмахера? — вежливо полюбопытствовал Брунетти.Тенор назвал парикмахерскую всего в нескольких кварталах от театра. Брунетти покосился на Фоллина, тот записал. Пусть завтра проверит.— А когда вы приехали в театр, вы видели маэстро?— Нет, нет. Не видел.— То есть вы не видели его в семь тридцать вечера, когда прибыли в театр?— Нет. Насколько я помню.— А вы вообще кого-нибудь видели или говорили с кем-нибудь, когда прибыли?— Нет. Никого не было.И не успел Брунетти заметить, что это несколько странно, как Экевесте пояснил:— Видите ли, я прошел сюда не через служебный вход, а через оркестр.— Я и не представлял себе, что это можно, — признался Брунетти и стал прикидывать, как оттуда пройти за кулисы.— Понимаете, — Экевесте опустил взгляд на свои сцепленные пальцы, — вообще-то нельзя, но у меня есть приятель-капельдинер, и меня он пускает, так что я могу и не ходить через служебный подъезд.— Вы не объясните мне, зачем вы это сделали, синьор Экевесте?Тенор, высвободив руку, повел его лениво и плавно, словно надеясь, что она сумеет рассеять вопрос или сама на него ответит. Но поскольку ни того, ни другого не случилось, он положил ее поверх другой руки и просто ответил:— Я боялся.— Боялись?— Боялся маэстро. Я уже опоздал на две репетиции, и он страшно рассердился, он кричал. Он бывал такой неприятный, когда сердился. И мне не хотелось, чтобы все это снова началось.Брунетти подозревал, что исключительно уважение к усопшему не позволило тенору прибегнуть к выражению более сильному, нежели «неприятный».— Так вы прошли этим путем, чтобы с ним не видеться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78