Читатели, знакомые с ходом нашей журналистики, не Забыли, быть может,
что до шестидесятых годов мы, подобно другим стихотворцам, безразлично
появлялись во всех журналах, которые перечислять здесь излишне. Но тут мы
подверглись самому комическому остракизму. С легкой руки правительственных
реформ, внезапно выступивших, подобно Минерве, во всеоружии, всё закипело
духом оппозиции (чему?) и запоздалою гражданскою скорбию. Так как скорбели
люди, не имевшие никакого понятия о практической жизни, то и самый скорбный
недуг поневоле сосредоточился на языке. Быть писателем, хотя бы и лирическим
портом, по понятию этих людей, значило быть скорбным поэтом. Так как в
сущности люди эти ничего не понимали в деле поэзии, то останавливались
только на одной видимей стороне дела: именно на его непосредственной
бесполезности. Понятно, до какой степени им казались наши стихи не только
пустыми, но и возмутительными своей невозмутимостью и прискорбны отсутствием
гражданской скорби. Но, справедливый читатель, вникните же и в наше
положение. Мы, если припомните, постоянно искали в поэзии единственного
убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских. Откуда же
могли мы взять этой скорби там, куда мы старались от нее уйти? Не все ли это
равно, что обратиться к человеку, вынырнувшему из глубины реки, куда он
бросился, чтобы потушить загоревшееся на нем платье, с требованием: "Давай
огня!".
Понятно, что при таком исключительном положении стихотворения наши не
могли быть помещаемы на страницах журналов, в которых они возбуждали одно
негодование. Единственное исключение представлял "Русский вестник", не
ставивший тенденциозности непременным условием. Но когда в 1885 г. мы сочли
дальнейшее наше сотрудничество в "Русском вестнике" невозможным, то
единственным путем обнародования остались для нас выпуски небольших
сборников. Слова ненависти, в течение стольких лет раздававшиеся вокруг
наших стихов, и не снятый с них и поныне остракизм были бы понятны, если бы
среди единогласного тенденциозного хора они, подобно стихам Тютчева и гр.
Алексея Толстого, звучали порицанием господствующего направления; но ничего
подобного в них не было, и они подверглись гонению, очевидно, только за
чистоту своего служения. Надо прибавить, что чем единогласнее с одной
стороны становился хор порицателей, тем с большим участием и одушевлением
подходили на помощь нашей музе свежие силы несомненных знатоков дела, и
насколько для нас лестно одобрение последних, настолько же мало заботимся мы
о приговоре большинства, вполне уверенные, что из тысячи людей, непонимающих
дела, невозможно составить и одного знатока.
Наглядным подтверждением всего нами высказанного может служить в
настоящем сборнике прибавление из издания 1850 года. Счастлив художник,
способный исправлять свои произведения согласно указаниям знатоков. Но и тут
есть известные границы и опасности. Можно, что называется, записать картину.
Это случалось даже с позднейшими изданиями Тютчева, где алмазные стихи
появились замененные стразами. Мы говорили выше, что издание 1856 г.
составлено исключительно по выбору и настоянию бывшего кружка наших
петербургских друзей, вследствие чего даже мы сами привыкли смотреть на
издание 1850 г. как на окончательно упраздненное. Но в течение последних лет
мы при встречах с нашими друзьями постоянно слышали упрек за то, что в
издание 1856 г. не вошли некоторые стихотворения из издания 1850г., не
заслуживающие такого исключения, между прочим, и диалог Соловей и Роза.
Касательно пяти первых стихотворений мы беспрекословно решились восстановить
их, поместив в настоящем сборнике; но по поводу Соловья и Розы дело не
обошлось без протеста с нашей стороны. Даже соглашаясь, что там есть более
или менее яркие образы и более или менее удачные стихи, мы никак не могли
помириться с тем излишним накоплением красок, которое свидетельствовало о
широких размахах неопытной руки, еще не знающей краю. Полагаем, что даже
сокращенное почти наполовину стихотворение и в настоящем своем виде не
представляет окончательно ясных очертаний. Тем не менее решаемся сохранить
его, находя, что ни в одном из наших молодых произведений с такою ясностью
не проявляется направление, по которому постоянно порывалась наша муза.
Равным образом помещаем два стихотворения, не вошедшие ни в один из наших
сборников: на смерть Ал. В. Дружинина 19 января 1864 года и памяти В. П.
Боткина 16 октября 1869 года.


I
Муза

Мы рождены для вдохновенья
Для звуков сладких и молитв

Пушкин

Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,
Бичей подыскивать к закону.
Порт, остановись! не призывай меня,
4 Зови из бездны Тизифону.

Пленительные сны лелея наяву,
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
8 И к человеческому счастью.

Когда, бесчинствами обиженный опять,
В груди заслышишь зов к рыданью, -
Я ради мук твоих не стану изменять
12 Свободы вечному призванью.

Страдать! Страдают все, страдает темный зверь
Без упованья, без сознанья;
Но перед ним туда навек закрыта дверь,
16 Где радость теплится страданья.

Ожесточенному и черствому душой
Пусть эта радость незнакома.
Зачем же лиру бьешь ребяческой рукой,
20 Что не труба она погрома?

К чему противиться природе и судьбе? -
На землю сносят эти звуки
Не бурю страстную, не вызовы к борьбе,
24 А исцеление от муки.

8 мая 1887


II

Жду я, - тревогой объят,
Жду тут - на самом пути:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95