— Босиком пойду, поплыву…— Не выдумывай! А уж если пойдешь, я тебя провожу.Гостиница стояла на холме, и спуск был очень крутой.— Расстегни оби. А еще лучше полежи, чтобы прийти в себя.— Да не поможет это. Надо что-то делать. Знаю, не впервые ведь…Она села, распрямилась, выпятила грудь, но ей становилось все труднее дышать. Ничего не получилось и тогда, когда, открыв окно, она попыталась вызвать рвоту. Она сжимала зубы, изо всех сил противясь желанию кататься по полу, и время от времени, словно подстегивая свою волю, восклицала:— Домой, домой пойду!.. — Был уже третий час ночи. — А вы ложитесь спать, говорят вам, ложитесь!— А ты что будешь делать?— Буду так вот сидеть. Отпустит немного, пойду домой. Доберусь еще до рассвета.Не вставая, женщина придвинулась к Симамуре, потянула его.— Я же сказала, что вы можете лечь! Ложитесь, спите, не обращайте на меня внимания.Когда Симамура улегся в постель, она, навалившись грудью на край стола, выпила воды.— Встаньте! Слышите, вставайте!— Да чего ты от меня в конце концов хочешь?!— Впрочем, лежите…— Ну, хватит болтать!Симамура встал с постели и привлек женщину к себе.Она отвернулась, пряча лицо, но вдруг с внезапной силой потянулась к нему губами. И сразу после этого забормотала, словно каясь, словно жалуясь на боль:— Нельзя, нельзя!.. Вы же сами говорили, что мы должны остаться друзьями…Симамуру тронула серьезность, с которой она это произнесла. У него вроде бы и желание пропало, пока он глядел, как она, напрягая волю, боролась с собой. Ее лицо мучительно искривилось, на лбу обозначились морщины. Он даже подумывал, не сдержать ли данное ей обещание.— Я бы ни о чем не пожалела. Ни о чем. Но я не такая… Не такая я женщина… Вы же сами говорили, что все у нас быстро кончится…Она была наполовину бесчувственной от опьянения.— Я не виновата… Это вы виноваты… Вы проиграли… Вы оказались слабым, а не я… — приговаривала она.Потом закусила рукав, словно желая оказать последнее сопротивление радости…Некоторое время она была тихой, но потом, будто вспомнив что-то, колюче произнесла:— А вы смеетесь! Надо мной смеетесь!— И не думал смеяться.— Про себя смеетесь. А если сейчас не смеетесь, то потом обязательно будете смеяться. — Она уткнулась лицом в подушку и захлебнулась слезами.Вдруг перестала плакать так же внезапно, как начала. Стала нежной, приветливой, заговорила о своей жизни с подробностями, словно вручая себя Симамуре. О том, что только что произошло, не заикнулась ни словом.— Ой, совсем заболталась, обо всем забыла…Она рассеянно улыбнулась, сказала, что должна вернуться домой до рассвета.— Совсем еще темно, но у нас все в такую рань встают.Она несколько раз вставала и смотрела в окно.— Темно, лица еще не различишь. А сегодня к тому же дождь. Никто не пойдет в поле работать.Постепенно сквозь мрак и завесу дождя обрисовался контур горы напротив гостиницы, на ее склонах проступили крыши домов. А женщина все не уходила. Наконец, перед тем как должна была встать гостиничная прислуга, она поправила волосы и направилась к двери. Боясь посторонних глаз, не разрешила Симамуре проводить себя даже до выхода из гостиницы. Выскользнула поспешно, словно убегая.Симамура в тот же день уехал в Токио.— Все это неправда, то, что ты тогда сказала. Не то стал бы я сюда приезжать в такой холод… И знаешь, я потом над тобой не смеялся.Женщина вскинула голову. Ее лицо, только что прижимавшееся к ладони Симамуры, покраснело. Даже сквозь густой слой пудры были видны вдруг заалевшие щеки и веки. Это напоминало о холоде ночей снежной страны и в то же время производило впечатление тепла. Особенно веяло теплом от густой черноты ее волос.Ее лицо даже чуточку сморщилось, словно она, ослепленная ярким светом, изо всех сил сдерживала улыбку. Слова Симамуры, должно быть, напомнили ей, что было тогда, и она вся начала заливаться краской. Женщина вдруг сердито потупилась, опустила голову, воротник ее кимоно отошел, и было видно, как краска ползет вниз, на спину. Казалось, она стоит перед ним во всей увлажненной желанием наготе. Это впечатление усиливалось от цвета ее волос. Густо-черные волосы женщины не были тонкими — толстые, как у мужчины, волосинки лежали одна к одной, и все это блестело тяжелым сверкающим блеском, как какой-нибудь черный минерал.Симамура совсем недавно удивлялся холоду, исходившему от ее волос, а теперь подумал, что погода здесь ни при чем, просто у нее такие волосы. Пока он разглядывал ее волосы, женщина опустила руку на лежавшую на котацу доску и стала что-то подсчитывать, сгибая и разгибая пальцы.— Что ты считаешь? — спросил Симамура.Она не ответила, продолжая считать на пальцах.— Двадцать третьего мая это было…— Вот в чем дело! Считаешь, значит, сколько дней прошло. Не забудь, что в июле и в августе по тридцать одному дню, хоть эти месяцы и идут один за другим.— Сто девяносто девятый день. Как раз сто девяносто девятый день!— И как только ты запомнила, что именно двадцать третьего мая!— А очень просто. Стоит лишь заглянуть в дневник.— Дневник? Ты что, дневник ведешь?— Ага… Приятно просматривать старые дневники. Только иногда стыдно делается, я ведь обо всем пишу, без утайки.— И давно ты пишешь?— Начала писать незадолго до того, как пошла работать подавальщицей в Токио. Тогда денег своих у меня не было, бумагу не могла покупать. Но зато в дешевой общей тетради за два-три сэна Сэн — мелкая денежная единица.

, которая у меня была, все так аккуратно разлиновано и написано. Строчки узенькие-узенькие, линии тонкие, расстояние между строками одинаковое. Я по линейке линовала страницы. И почерк у меня мелкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36