Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали — каждый в своей позе — хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности.Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия.— Подожди тут, я свет наверху зажгу.— Да не надо…Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки.На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол.— Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, — сказала Комако.Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи.Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон Дзабутон — подушка для сидения (по-японски, на полу)

.— Ой, какая я красная! — сказала она, посмотревшись в зеркало. — Неужели я была такая пьяная?Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре:— Смотри, вот мои дневники.— Как их много!Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами.— Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби Оби — декоративный пояс, надеваемый поверх кимоно

, когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. — Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. — А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила.— Неважно. Ты шьешь, да?— Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью.Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье.Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки.От лампочки к постели тянулся тонкий шнур.— Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели.Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина.— Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж.— Ой, и правда!— И здесь ты должна провести целых четыре года?— Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные.Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться.Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо.— Облачно… Да, золотой листве приходит конец.…Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах…— Ну ладно, спокойной ночи!— Я тебя провожу. До гостиницы.Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер.— Ложись, хорошо? — сказала она и куда-то исчезла.Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ Сакэ — рисовая водка

, и грубо сказала:— Давай пей! Пей, слышишь?— Где ты взяла? Ведь все уже спят.— Я знаю, где взять.Комако, видимо, уже успела выпить, когда наливала сакэ из бочки в стаканы. Она снова захмелела. Уставившись тяжелым взглядом на переливающееся через край сакэ, произнесла:— Невкусно, когда его в темноте потягиваешь…Симамура с легкостью опорожнил стакан, который Комако сунула ему прямо под нос.От такой порции нельзя было опьянеть, но Симамура, видимо, промерз на улице, его вдруг замутило, хмель ударил в голову. Ему казалось, что он видит себя, как он бледнеет. Прикрыв глаза, он лег. Комако сначала растерялась, но тут же захлопотала, начала за ним ухаживать. Горячее женское тело вскоре принесло ему облегчение, он почувствовал себя, как ребенок, умиротворенный лаской.Да и Комако была с ним какой-то робкой и нежной, словно он действительно был ребенком, а она — юной девушкой. Чуть приподнявшись на локте, она следила, как засыпает «ребенок».Через некоторое время Симамура пробормотал:— Хорошая ты девочка…— Чем это я хорошая?— Хорошая женщина…— Да? А ты противный! Ну, что ты несешь? Да приди же в себя! — произнесла она отрывисто, словно швыряя слова, отвернулась и молча начала трясти его за плечи.Потом прыснула.— Никакая я не хорошая! Тяжело мне, уезжай, пожалуйста, домой. Ведь мне сейчас и надеть нечего — нового ничего нет. А мне хочется каждый раз приходить к тебе в другом вечернем кимоно. Но теперь ты уже все мои кимоно видел, больше у меня нет. А это у подруги одолжила. Ну что, плохая девочка, правда?У Симамуры не было слов.— Вот я какая, а вовсе не хорошая! — Голос Комако потускнел. — Когда я первый раз с тобой встретилась, подумала — неприятный, должно быть, человек… И верно — кто бы еще осмелился сказать такую дерзость?! Мне было действительно ужасно противно.Симамура кивнул.— Ты понимаешь, почему я до сих пор об этом молчала? Ведь если женщина вынуждена говорить такие вещи, это конец.— Да нет, ничего…— Да?..Комако, погрузившись в себя, долго оставалась неподвижной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36