— Ничего не говорила.— А ты понимаешь, что со мной творится?Комако раздвинула только что закрытые седзи и опустилась на подоконник.Через некоторое время Симамура сказал:— Здесь совсем другие звезды, чем в Токио. Здесь они именно висят в пустоте. И сияют по-другому.— Не так уж сильно сияют, вечер ведь лунный… А в нынешнем году тоже было очень много снега.— Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение.— Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть — никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен — все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась… Я изменилась?— Где ты была, когда умерла учительница?— А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь.— Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала?— Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего.Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре.— Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело…Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели.Губы Комако были гладкими и влажными.— Не надо, пусти! Я домой пойду.— Все такая же. Ничуть не изменилась. — Симамура, откинув голову, вгляделся в близко придвинувшееся лицо с чуть заметными скулами.— Все говорят, что я совсем не изменилась с тех пор, как приехала сюда семнадцатилетней. А чего меняться-то? Ведь я живу все время одинаково.У нее еще сохранился румянец, свойственный девушкам севера. Но кожа стала тонкой и блестела сейчас, словно перламутровая раковина.— Ты знаешь, что я живу теперь в другом доме?— После смерти учительницы? С комнатой, где разводили шелковичных червей, покончено? Живешь в настоящем «домике для гейш»?— Что ты подразумеваешь под «домиком»? Я живу не в особом домике, а в лавке, где торгуют дешевыми сладостями и табаком. Из гейш там одна я. Теперь-то я в настоящем услужении, у меня контракт… Когда прихожу поздно, читаю при свече.Симамура рассмеялся, обнял ее за плечи.— Не могу же я зря расходовать электричество! Ведь у них счетчик.— Вон оно что!— Но хозяева у меня хорошие, так заботливо ко мне относятся. Я иногда даже думаю, неужели это называется быть в услужении?.. Заплачет ребенок, хозяйка сразу тащит его на улицу, чтобы мне, значит, не мешал. Все бы хорошо, ни в чем не терплю недостатка, одно только меня расстраивает — постель они криво стелют, неприятно. Когда поздно прихожу, постель уже постелена. Но матрац обычно косо лежит, да и простыня тоже. А перестилать не могу — стыдно, люди ведь для меня старались.— Обзаведешься семьей, тяжело тебе будет.— Все так говорят. Такой уж у меня характер. В том доме, где я живу, четверо детей. Беспорядок, конечно, страшный. Я только и делаю, что хожу за ними и убираю. Только уберу, а они опять все разбросают. Бесполезное это занятие, а я не могу, все равно стараюсь навести порядок. Я хочу жить аккуратно, по мере возможности, насколько мне это удается в моем положении.— Ну конечно.— А ты меня понимаешь?— Понимаю.— А раз понимаешь, так скажи! Ну говори же! — вдруг напала на него Комако. Голос у нее стал напряженным. — Ничего ты не понимаешь, врешь ты все. Где уж тебе понять, ты человек легкомысленный, живешь в роскоши…Потом она понизила голос.— Грустно… Сама я дура… А ты завтра уезжай.— Да что ты от меня хочешь? Ну как я могу тебе что-либо объяснить вот так, сразу? Не так все просто.— А что тут сложного? Ты сам трудный, это вот плохо.У Комако вновь стал прерываться голос — от горькой безысходности, что ли. Но потом она повела себя по-другому, так словно уверилась, что Симамура все же по-своему ее понимает.— Пусть раз в год, но приезжай. Обязательно приезжай ко мне раз в год, пока я буду здесь.Служить ей в гейшах теперь четыре года, сказала она.— Когда я к родителям уехала, мне и присниться не могло, что я снова пойду в гейши. Я и лыжи продала, уезжая. А дома курить бросила, все ж, думаю, какое-то достижение.— Да, раньше ты ведь страшно много курила.— Ага. Когда клиенты за столом угощали сигаретами, я их потихоньку опускала в рукав. Приду, бывало, домой и вытряхну из рукава целую кучу сигарет.— Четыре года, говоришь, еще. Долго все же…— Что ты, пролетят незаметно.— Какая теплая… — Симамура посадил Комако к себе на колени.— Такой уж теплой уродилась.— Кажется, по утрам и вечерам у вас тут уже холодно?— Я ведь здесь уже пять лет. Сначала такая тоска была… Неужели, думаю, придется мне тут жить… Правда, до того, как провели железную дорогу, очень уныло у нас было… А ведь уже три года, как ты приезжаешь…За три года Симамура приезжал сюда три раза. Он подумал, что каждый раз, как он приезжает, в жизни Комако происходят какие-то изменения.Вдруг застрекотали кузнечики.— Фу ты, гадость! Терпеть их не могу.Комако встала с колен Симамуры.Подул северный ветер, и все мотыльки, сидевшие на оконных сетках, разом вспорхнули.Уже зная, что опущенные черные ресницы Комако производят впечатление полуоткрытых глаз, Симамура все же посмотрел на них, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36