Думаю, что я еще могу нравиться мужчинам и сумею отыскать себе покровителя, хотя ты сделал все, чтобы уничтожить мою красоту и подорвать мое здоровье.
Она умолкла на мгновение, чтобы передохнуть, и я внимательно вгляделся в ее лицо. Никогда прежде я не видел ее такой, и мне совсем расхотелось обнимать мою жену: глаза светятся недобрым огнем, щеки в красных пятнах, черные локоны извиваются по плечам, как змеи… Мне почудилось, что передо мной стоит сама Горгона, и я со стоном закрыл лицо руками.
Арсиноя же решила, что я молчу, желая придумать новую отговорку и остаться у сиканов. Она топнула ногой и крикнула:
— Только из трусости сидишь ты в этих лесах! Тебе по душе эта убогая жизнь! Ах, почему я не доверилась Дориэю! Я была бы теперь царицей Сегесты и верховной жрицей богини всего Эрикса. И как это я могла полюбить тебя когда-то, и где были мои глаза?! Хорошо еще, что у меня хватило ума не отказывать себе в кое-каких удовольствиях…
Тут она спохватилась, что сказала лишнее, и пояснила, отведя взгляд:
— Я хотела сказать, что мне явилась богиня и я узнала от нее, что ей опять понадобилось мое тело — как тогда, в Эриксе. Раз она смилостивилась надо мной, то почему я должна по-прежнему прятаться от людей?
Теперь она решила задобрить меня, подошла поближе и ласково обняла за шею.
— Турмс, Турмс, — сказала она, — ты помнишь, что я спасла тебе жизнь, когда Дориэй хотел убить тебя?
Я уже почти научился лгать Арсиное, так что с легкостью сумел скрыть от нее свои чувства, хотя в ушах у меня шумело, ибо мне казалось, будто разорвалась некая пелена, скрывавшая страшную истину. Я лицемерно сказал:
— Если тебе явилась богиня, то это хороший знак, и через несколько дней мы сможем уйти отсюда. Я уже все устроил. Жаль только, что ты, Арсиноя, не позволила насладиться вместе с тобой той радостью, что, как я надеялся, принесет тебе мое решение.
Она поверила мне далеко не сразу, но, когда я рассказал ей о тиррене и Ксенодоте, расплакалась от счастья, нежно прильнула ко мне и с благодарностью обняла. Ей впервые пришлось просить меня смягчиться и заключить ее в объятия. А когда спустя какое-то время она со вздохом откинулась назад, ее грудь вздымалась, она вся трепетала от восторга и даже не думала жаловаться на наше колючее тростниковое ложе. Полуприкрыв глаза, она шептала:
— Турмс, о Турмс, в любви ты бог, и нет мужчины прекраснее тебя!
Она томно приподнялась на локте, погладила меня по спине и добавила:
— Если я правильно поняла, Ксенодот вызвался сопровождать тебя ко двору великого царя. Мы бы могли побывать в больших городах, и ты получал бы щедрые дары, предназначенные сиканам. Что касается меня, то я сумела бы найти тебе друзей среди царских приближенных. Почему же ты выбрал Рим, о котором совсем ничего не знаешь?
Я ответил:
— Ты же только что говорила, что согласна на любой город, лишь бы уехать отсюда. По-моему, Арсиноя, ты сама не знаешь, чего хочешь.
Я встал, потянулся, вышел из пещеры и закричал:
— Хиулс, Хиулс!
Мальчик ловко, как ящерица — или как сикан, — подполз ко мне, встал, опершись о мое колено, и удивленно поглядел на меня. При ярком свете дня я принялся рассматривать его слишком сильное для пятилетнего ребенка тело и угрюмое лицо с оттопыренной нижней губой и резко очерченными бровями. Я отлично понимал, что излишне проверять, есть ли у него в паху родимое пятно гераклидов: конечно, есть, и никто его там специально не рисовал. Даже взглядом своим он напоминал мне Дориэя.
Я не испытывал к мальчику никакой ненависти, ибо разве можно ненавидеть ребенка? Я не осуждал и Арсиною, так как понимал, что такова ее натура и идти ей наперекор она не может. Я только корил себя за собственную глупость и за то, что не понял этого раньше. Даже Танаквиль легко во всем разобралась, а мудрые сиканы, когда мы встретились с ними у священного камня, сразу стали называть мальчика Эркле. Любовь ослепляет человека, и он не видит даже того, что ясно как белый день.
Я был совершенно спокоен, когда вошел в пещеру, ведя мальчика за руку. Я сел рядом с Арсиноей и нежно поцеловал ее сына. Она вновь пустилась в рассуждения о красоте Суз и об ожидающих нас милостях великого царя, а я взял ребенка на колени и, гладя его жесткие волосы, сказал с наигранным равнодушием:
— Хиулс — сын Дориэя, и Дориэй хотел убить меня, чтобы заполучить и его, и тебя.
Арсиноя не сразу осознала мои слова и еще какое-то время продолжала рассуждать о том, что в Сузах у великого царя мы найдем самое лучшее убежище и что там мальчика ожидает обеспеченное будущее. Но вдруг она умолкла и прижала руку ко рту. Наконец-то смысл сказанного мною дошел до нее — ведь она редко вслушивалась в мои речи.
Арсиноя явно испугалась, что я ударю ее, но я только рассмеялся, чем немало ее удивил. Однако стоило ли сердиться и скандалить, если все равно ничего нельзя было изменить? На всякий случай Арсиноя взяла Хиулса на руки, как бы желая защитить его, и сказала:
— Ах, Турмс, ну что у тебя за привычка вспоминать о плохом в мгновения радости? Конечно же, Хиулс сын Дориэя, хотя я не была в этом уверена до тех пор, пока не увидела в его паху родинку гераклидов. Я струсила, когда представила себе, как ты разгневаешься, и решила молчать, потому что понимала, что со временем ты и сам обо всем догадаешься. Да, конечно, получается, что я лгала тебе, но поверь: я скрыла это от тебя, опасаясь твоей вспыльчивости.
Насчет того, кто из нас более вспыльчивый, у меня было другое мнение; вынув свой старый нож, я протянул его Хиулсу со словами:
— Это тебе. Ты уже становишься мужчиной, так будь же достоин своего рода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176