Никакой волнорез не защищал дом от коварной Атлантики – правильнее сказать, сам он и служил волнорезом.
Мэй открыла оба окна, и комната тотчас наполнилась рокотом океана. В лицо ударил солоноватый, пропахший рыбой воздух. Над бирюзовой поверхностью океана с оглушительными криками кружили чайки.
Мэй внимательно разглядывала профиль гостя, и ей все больше нравилось его суровое усталое лицо.
– Ветер разыгрался, – заметила она. – Вечером будет высокий прилив.

* * *

Лаверн пригласил Мэй поужинать где-нибудь в городе, он давно уже хотел попробовать местных омаров. Мэй, однако, оказалась вегетарианкой, и в конце концов их выбор остановился на крошечном, освещенном свечами бистро, где они заказали нечто под названием «грибы по-строгановски». Если не считать официанта, повара и одинокого, бурчащего что-то себе под нос старика в кепке и с усами, они были единственными посетителями заведения.
– А ты парень крупный, – дружелюбно заметила Мэй.
– Если буду есть всякую дрянь, то скоро отощаю.
Мэй расцвела улыбкой, чем-то напоминая американского индейца – у нее было загорелое морщинистое лицо, а волосы аккуратно заплетены в косы.
– Хватить ныть. Завтра я приготовлю тебе настоящий воскресный обед.
Какое-то время они молчали. Лаверн без всякого аппетита ковырялся в тарелке. Неожиданно Мэй ни с того ни с сего произнесла:
– Хорошо, я скажу ему об этом.
Интересно, о ком это она, удивился Лаверн.
Мэй заглянула ему в глаза.
– Бог говорит, что тебе надо есть побольше свежих овощей.
Лаверн попытался сдержать ухмылку, но она появилась на его лице сама по себе.
– Бог? Какой еще Бог?
– Высшее "Я". Других не бывает. Мой Бог. Разве ты не читал мою книгу? – Она слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к некому неслышимому и незримому спутнику, а затем весело хохотнула: – А, так вот оно, значит, что. Бог говорит, что тебе не понравилась моя книга.
– Э-э-э, – замычал было Лаверн, но передумал.
Мэй загнала его в угол. Собственно говоря, не обязательно быть ясновидящей, чтобы понять, что он думает о ее сочинении. Достаточно одного взгляда на его серьезную мину, на то, как он одет – строгие коричневые брюки и пиджак в елочку, – и сразу станет ясно, что он не из тех, кто в лунную ночь готов плясать вокруг какого-нибудь каменного святилища.
Мэй смотрела на него спокойным, доброжелательным взглядом.
– Значит, ты считаешь меня шарлатанкой.
Лаверн пристально посмотрел ей в глаза.
– А что еще можно подумать?
– Сразу видно, что ты из Йоркшира... Хорошо. Я скажу о тебе: вее, что знаю. Ты несешь в себе великую скорбь. Ты изведал в жизни великую печаль.
– А кто нет? – вспылил Лаверн.
Но она продолжала как ни в чем не бывало:
– Вот что я вижу, эту картину приоткрыл для меня Бог. Лестница. Пролет деревянных ступеней. Ребенок лет трех-четырех стоит на самой верхней из них. Бедный ягненочек, он оступается. Падает вниз, ударяется тельцем об одну ступеньку, о другую, о третью...
Лаверн ощутил, как у него по спине пробежал холодок.
– Вот он лежит внизу и не может шелохнуться. Лежит навзничь и даже не плачет, слишком перепуган. А теперь я вижу женщину, темноволосую женщину. Она бежит к ребенку. У нее красивое лицо. Это мать мальчика. Она склоняется к нему. «С тобой все в порядке? Ты не ушибся?» – спрашивает она. Он не отвечает, но его нижняя губа начинает подрагивать. Мать протягивает руки, чтобы его поднять. Одну руку она просовывает ему под плечи, другую под колени. Я вижу, как на лестнице появляется мужчина. Крупный мужчина с усами. Он понимает, что сейчас произойдет. Он кричит: «Нет! Не надо!»
Лаверн посерел. Медленным движением он положил нож и вилку. Когда он заговорил вновь, в его голосе звучала страшная усталость.
– Хорошо. Можете не продолжать.
Ибо все уже было сказано. Кому, как не Вернону, случившееся было известно в мельчайших подробностях. Сколько раз он просыпался ночью в холодном поту, когда кошмар пережитого казался ему страшной явью. Его предостережение запоздало. Донна подняла Тома, и в следующий момент ребенок странно запрокинул голову, и у него изо рта хлынула черная кровь. При падении он сломал себе шею. Оставь Донна его лежать на полу до приезда «скорой», и ребенка удалось бы спасти. Лаверн ни в чем не винил жену, но он так и не простил себя.
– Я не хотела, Вернон, – произнесла Мэй, по всей видимости, не кривя душой.
Через стол она сочувственно пожала его руку.

* * *

После ужина гулять в промозглую погоду уже не хотелось. Вернон и Мэй вернулись домой и сидели на кухне, попивая бренди возле настоящего камина. Мэй оказалась права насчет прилива. Ставни на окнах пришлось закрыть, чтобы не слышать монотонного уханья прибоя. Желая как-то приободрить Вернона, Мэй стала рассказывать ему о себе. Она дважды была замужем и дважды разведена. У нее двое детей, которым уже за тридцать, и они живут отдельно. Весь дом был буквально увешан и уставлен фотографиями ее особенно ничем не примечательных внуков.
В молодости она танцевала. Глядя на ее правильные черты, Вернон подумал, что она, по всей видимости, была хороша собой. Но когда Мэй показала ему свои старые фотографии – тогда ей было двадцать два и она танцевала в кордебалете, – Вернон слегка разочаровался: за исключением пары-тройки морщин Мэй почти не изменилась.
– Когда я бросила танцевать, – предавалась она воспоминаниям, – то подалась в медиумы.
– И сейчас ты гигант в этом деле, – пошутил Лаверн.
– Не перебивай. Я действительно стала хорошим медиумом. Люди приезжали ко мне со всего мира, чтобы только я вступила в контакт с их покойными родственниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84