Ставрин вздохнул, чмокнул губами, и повозка тронулась. Виткевич вернулся к окну.Бабина в комнате уже не было. Хлопнула дверь: батальонный ушел к себе. Гумбольдт остался один. Он по-прежнему сидел у стола и неотрывно смотрел на колеблющееся пламя свечи. Иван подождал, пока Бабин отойдет подальше. Обошел дом, постучался в дверь. Вошел. Остановился на пороге. Скрипнула половица, Гумбольдт поднял голову. Испугался.— Кто вы?— Хозяин этого дома.— И этих словарей? — Гумбольдт кивнул на полки.— Да.— Но мне же сказали, что вас нет в Орске.— Вам не могли сказать иначе, потому что я считаюсь государственным преступником.Глаза Гумбольдта оживились, он встал, шагнул навстречу Ивану и протянул ему обе руки.— Ваше имя?— Иван Виткевич.Уже перед утром, обходя крепость, дозорные заметили свет в окнах домика, где остановился заезжий чужестранец. Солдаты заглянули в окна, любопытствуя, чем можно заниматься в столь поздний час.Увидев в комнате чужестранца и Виткевича, солдаты пошутили:— Как два ученых схлестнутся, так по ним дня и ночи нет.Кто-то из солдат сказал:— А глянь, Ванька-то наш, поляк, с ним как словно с равным разговор ведет. Молодца парень!Около вала солдатам повстречался батальонный адъютант Попов, назначенный сегодня дежурным по крепости.— Что, орлы? Ходите? — глубокомысленно спросил он.— Ходим, — ответили солдаты, довольные представившейся возможностью поговорить с начальством.— Спать, верно, хочется?— Так-то оно так. А вон иноземец не спит.Попов насторожился:— Что это?Молоденький солдатик радостно выпалил:— С нашим разговаривает, с Виткевичевым.Пожилой солдат пребольно наступил молодому на ногу. Парень охнул, посмотрел на старого солдата, на Попова, который стал похож на ищейку, и понял, что сделал он плохое дело.Попов подбежал к домику Виткевича. Крадучись, подошел к окну и замер прислушиваясь.— Я не понимаю лишь одного, — говорил Гумбольдт. — Государство подобно дереву. Так зачем же обрывать лучшие цветы со своих ветвей? Для того, чтобы удобрить почву для будущих? Слишком долго придется ждать плодов.— У меня есть только один путь, — ответил Виткевич после долгого молчания. — Бежать.— Куда? Всюду люди. И потом человек должен иметь родину.— Она есть у меня.— Где?— Здесь.— Тогда зачем бежать?— Для того, чтобы помочь страданиям наших людей или в крайнем случае не видеть этих страданий. Ведь наши люди отличаются светлым умом, добрым сердцем и величайшей долготерпеливостью.— Это великолепная сумма. Это сумма величия нации.— Да. И трагедии ее.Попов услышал шаги и отпрянул от окна. Когда он опять приблизился, говорил Гумбольдт.— Жить среди азиатов? Вы не сможете. Я тоже люблю Азию. Только ненадолго. После путешествий я возвращаюсь домой. Я согласен с англичанами: мой дом — моя крепость. Лишь за крепкими стенами можно мыслить. Здесь в степях я смотрю и запоминаю, но не делаю выводов. Для того чтобы делать вывод, надо уметь закрывать глаза. Вот так, — и Гумбольдт опустил веки, прикрыв ими, словно материей, выпуклые глазные яблоки.— Сейчас вы, — продолжал он, — в экстазе. Вам радостна стихия просторов. Это от молодости. Но для того чтобы стихия стала по-настоящему широкой и всеобъемлющей — я говорю о стихии чувств, вы понимаете меня, — для этого она должна пройти процесс, подобный закалке клинка. Из огня — в воду. Из холода — в жару. Необходимо испытание веры. Вы талантливы, вы переживаете несправедливые горечи судьбы, и вы несете в сердце веру. Сама по себе вера прекрасна, пусть даже это будет вера в черта.— Не хотите ли вы сказать, что всякая вера в конце концов обман? Самообман. Красивый, мужественный, но самообман?— Нет. Я никогда не скажу так. Человек, переставший верить, становится бесплодным. Но мне кажется, Виткевич, что вы сами создали образы тех людей, к которым собираетесь бежать.Иван молчал. Его подмывало сказать, что он не создавал своим воображением людей, к которым собирался уходить, что он уже однажды жил среди них. Но сдержал себя.— Вы верите в тех, к кому уходите? Вы верите в азиатов? — настойчиво и, как показалось Ивану, строго допытывался Гумбольдт.— Да. Верю.— Тогда вы счастливы. Тогда вы, конечно, вправе делать то, что задумали. Есть такой поэт Генрих Гайне. Я не отношу себя к особым поклонникам его таланта, хотя обожаю как человека. Он мне сказал как-то изумительные слова. Эти слова должны быть занесены на скрижали. Послушайте их.Гумбольдт встал, поднялся на цыпочки, взмахнул руками и смешно, с завыванием продекламировал:— Стучи в барабан и не бойся!Откашлялся, спрятал глаза под бровями, отвернулся, подошел к окну и распахнул створки.Попов врос в стену, дыхание у него перехватило, на лбу выступил пот.Гумбольдт потянулся до хруста в суставах и вдруг весело рассмеялся:— Какую прелестную ночь мы с вами провели, Вяткевич! Я себя чувствую иным. Вы в меня просто вдохнули своей юности. Знаете, иногда надоедает быть фейерверком и эрудитом. И тогда — вроде сегодняшнего — пессимизм из-за угла.— С подоконника, — пошутил Иван.Гумбольдт рассмеялся. Первый отблеск утренней зари лег красным пятном на его скуластую острую щеку.— Великолепно, — сказал Гумбольдт, — смотрите, какое это чудо — утро. Вообще вся природа — это чудо. И люди тоже чудо. Я радуюсь им всем, как утру. Я счастлив утром. А кто приемлет слова Гайне целиком и безусловно, тот счастлив в высшей мере. Я принимаю эти его слова, как природу: целиком. Их надо всегда помнить, потому что жизнь наша до крайности неэкономна.— Я не понимаю вас.— Извольте. Поясню. Человеческая жизнь исчисляется примерно шестьюдесятью годами. Из этих шестидесяти двадцать лет человек тратит на то, чтобы научиться различать лица, места, цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63