В Тобольске ему дали новую карету. Она вся громыхала, потому что была плохо смазана. Азиатская пыль разъедала не только смазку. Она заползала в уши, щекотала ноздри, от нее краснели глаза и веки.Сказывались годы: привыкший к путешествиям Гумбольдт начинал уставать.— Скоро ли Орск? — спросил он адъютанта.— Еще часа три, ваше превосходительство.Гумбольдту стало душно, он открыл окошко и, задернув его занавеской, прислонился к стене кареты. «Боже, какая огромная страна, — подумал он. — Страна просторов, страна загадок». Гумбольдт улыбнулся, вспомнив, как недавно он попросил казака в одной из крепостей достать со дна траву. Тот нырнул и достал.— Холодно внизу? — спросил Гумбольдт.Казак попался хитрый. «Нет, — подумал, — меня не проведешь». Стал казак во фрунт и ответил:— Так служба требует, неважно как, холодно али нет. А вообще-то мы завсегда рады стараться!Гумбольдт улыбнулся еще раз. Прислушался. В сухом воздухе дрожала тихая, переливно-гортанная песня.— Что это? — удивился Гумбольдт, сразу позабыв боль в висках. — Опера в степях?Адъютант не понял шутки. Почтительно звякнул шпорами:— Это не опера. Азият горланит.Гумбольдт поморщился. Подумал: «Сам ты азият, дубина».Через несколько минут к запыленному экипажу подъехал маленький киргиз и стал внимательно, с усмешкой разглядывать Гумбольдта, высунувшегося из окна. Барон обратился к нему по-персидски:— Зебан-е-фарси медонид? Понимаешь по-персидски? (перс.)

Киргиз отрицательно покачал головой и легонько стегнул плеткой неспокойного коня. Барон спросил его по-арабски. Тогда киргиз засмеялся:— Мало руси-руси…— Поговорите с ним на родном языке, — попросил Гумбольдт адъютанта.— Что вы, ваше превосходительство, — раздраженно ответил тот, — их варварский выговор…«Боже, какой осел», — еще раз подумал Гумбольдт и откинулся на подушки.В Орске ему отвели две крохотные комнатки в свежебеленой хатке; у батальонного командира и у коменданта в семьях свирепствовала простудная хворь.Гумбольдт прилег на кровать. Против обыкновения он не потребовал сменить белье. Усталость взяла свое. Гумбольдт уснул.Вечером, осматривая свое прибежище, он, к удивлению необычайному, обнаружил на самодельных полочках томик Вольтера, Пушкина, две свои книги и — самое интересное — прекрасно составленные словари киргизского, татарского, персидского, афганского и узбекского языков.На вопрос, кто автор этих интереснейших словарей, батальонный адъютант Попов не смог ответить ничего вразумительного. Не мог же он сказать иностранцу, что автор этих безделиц ссыльный в солдаты Виткевич. О ссыльных в России говорить не любили, так же как в семье о неудачных детях.Под вечер на сенокос прискакал тот самый Попов, который принимал Гумбольдта. Он что-то быстро прошептал командиру и ускакал обратно. Следом за ним уехал и батальонный командир Бабин, приказав через своего денщика Виткевичу остаться на поле для охраны скошенных трав.Иван удивился: раньше никто не оставался, потому что охранять сено было не от кого.Стемнело быстро. В небе, затянутом низкими тучами, ворчал гром. Где-то на востоке, совсем над землей полыхали зарницы. Иван сидел на копне свежескошенной травы и, зажав между ладонями стебелек, высвистывал песенку. Сбившись, он запрокинул руки за голову и повалился на траву. Выпадала роса. Луг, темный в ночи, становился серо-голубым. А небо от этого казалось еще более темным.Около полуночи приехал Ставрин и, остановившись подле стога, позвал сонным голосом:— Иван Викторов, а Иван Викторов!…— Э!… — откликнулся Иван.— Ты гдей-то?— Здесь.— Здесь, здесь… Нешто я филин, чтобы в ночи наблюдение иметь?Иван засмеялся.— А ты найди.— Ишь, озорник! Давай жылазь. Пойдем-ка спать ко мне.— Это почему ж к тебе? Я к себе пойду.— Не положено тебе сегодня к себе идти.— Почему?— А у тебя какой-то французский генерал остановился. Сказывают, Наполеонов брат али дядя. Худой, белесый, а глаза как все равно у волка голодного. Да вылазь, говорю!Виткевич пошел к бричке. Лошадь тяжело вздыхала и переступала с ноги на ногу.По-прежнему ворочался гром. Чтобы не удариться, Иван выставил перед собою руки. Уперся в грудь Ставрина. Сел рядом, и Тимофей почувствовал, как дрожало мелкой дрожью плечо Ивана.— Ты четой-то, Иванечка? — спросил он.— Зябко.— А я тебя дома погрею. Наталья хлебы испекла. Да и полуштофик у меня припасенный.— Ты меня домой сначала завези.— О, козьи рога, душа упрямая! Да не велено ж!— Я только в окошко загляну. Интересно…— Ох, от греха бы, Иванечка, от греха…Не доезжая до того дома, где теперь жил Иван, Ставрин остановил лошадей.Виткевич соскочил с телеги и пошел прямо на светящиеся окна. Заглянул внутрь и сразу же отпрянул. Зажмурился. Не от яркого света, а от того, что представилось его взору. Он заглянул в окно еще раз: сомнений быть не могло. У Яновского был маленький портрет этого человека. За столом, устало опершись на руку, сидел Александр фон Гумбольдт. Человек, которого весь мир звал «придворным революционером». Человек, совместивший в себе блестящие дарования историка, естествоиспытателя, географа, лингвиста и этнографа.Справа от него сидел батальонный командир Бабин. Он молчал. Он не знал, по-видимому, о чем следовало говорить со знаменитостью. Боевой офицер, рубака, храбрец, Бабин был человеком скромным, и поэтому многим, не знавшим истории его жизни, он казался скучным.«Ах, сюда бы умницу Яновского, — с горечью подумал Иван. — Где-то он сейчас?» С тех пор как подполковник уехал в Россию, Иван ничего не знал о нем.— Тимофей, скорей уезжай, — громко прошептал Виткевич, отбежав от окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63