В. М. Рыбаков
ЗЕРКАЛО В ОЖИДАНИИ
Отправной точкой для сих размышлений послужила чрезвычайно, на мой взгляд,
интересная статья И.Кавелина "Имя несвободы", опубликованная в первом номере
"Вестника новой литературы". Помимо прочего, в ней доказывается следующее.
Во-первых, русская советская литература, даже с момента частичного
раскрепощения в 50-х годах обречена оставаться атавистическим и
бессмысленным отростком мировой, поскольку любые, пусть даже самые честные
произведения пережевывают тупиковую, атавистическую социальную ситуацию, суд
истории над которой уже совершен, но которая продолжает длиться в этой
стране. Во-вторых, практически во всех честных произведениях, начиная с 50-х
годов и далее (нечестные вообще не берутся в расчет, и справедливо, ибо они
есть объект не литературоведческого, а медицинского или судебного анализа),
описывается, в сущности, один и тот же герой в типологически одной и той же
жизненной ситуации, постепенно раскрывающей ему тем или иным образом глаза
на окружающий мир; от вещи к вещи варьируется процесс осознания того, что
социум вокруг не таков, каким порядочный человек с детства его себе
представлял. Конкретный сюжет роли не играет; поначалу влитый в общество,
как животное в биоценоз, герой, зачастую именно в силу своих положительных
качеств и веры в идеалы начинает непредвзято разбираться в происходящем, и к
концу наступает некое осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда
ничего уже не происходит, происходит только конец, и это закономерно;
осознавшему общество герою в этом обществе места нет, и писать не о чем.
Дальше должна быть или ломка души и познательное приспособленчество - но
тогда произведение получится антисоветским; или открытый, так или иначе
явленный свету бунт - но тогда произведение получится еще более
антисоветским; ил и отчаянная и смехотворная борьба со всем обществом за
провозглашенные этим же обществом и формально в нем безраздельно царящие
идеалы, что выродится либо в благоглупость, дибо опять-таки в антисоветизм.
Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и доказательностью.
Меня, во всяком случае, заворожила.
Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных процессов.
Попроюуем взглянуть на те же яйца, только сбоку.
Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно превращенный
большевиками в грандиозный вивисекторский эксперимент, истребил массу
деятелей культуры, спору нет. Но столь же бесспорно, что общечеловеческую
культуру он парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что чрезвычайно
расширил знания человечества об обществе и о людях в обществе, о социальной
инерции и социальной податливости, о конструктивных возможностях и
деструктивных последствиях массового насилия, и т.д. Одна только возможность
на практике исследовать попытки сращивания рабовладения с индустрией чего
стоит! А синхронное сопоставление эффективности восточной деспотии и
часнособственнического фашизма! Для историков, социологов и психологов
Октябрьская революция - все равно что для физиков взрыв первой атомной бомбы
в Аламогордо. Несомненно, что если человечество уцелеет, последствия
большевицкого удара ломом по критической массе урана будут исследоваться в
течение еще многих десятилетий - как вне, так и внутри зоны поражения. И
точно так же, как потомки жителей Хиросимы-45 до сих пор интересны, и еще
долго будут интересны, для биологов, потомки жителей России-17 для мирового
человековедения отнюдь не пустое место и не бросовый материал.
Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное советским
социохибакуся, по крайней мере для науки раньше или позже окажется
бесценным.
С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не представляет собою
единого державного течения. Латиноамериканский регион - там свои игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не говорю о Черной
Африке, где тоже есть буквы, а следовательно, есть и люди, которые этими
буквами что-то пишут. Один и тот же человек в зависимости от перепадов
настроения - если он, конечно, вообще читает книги - может предпочесть вчера
Абэ Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута, а на
склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с момента
предпочтения уже не столь важно, что вызывает у читающего интерес:
психология или этнография. Конечно, среднеевропейский читатель чаще будет
читать европейских и американских писателей, ибо они ему культурно ближе, у
них он в большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о мировом
литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо, но ведь по
тем же самым причинам японец или китаец значительно чаще будет читать
восточноазиатских авторов; а если вспомнить, что китайцев на свете несколько
больше, чем французов, то соответственно числу человекостраниц мировым
литературным процессом может оказаться такое...
Всякая национальная литература является полноправным, хотя и действительно
воздействующим на остальные не в одной и той же степени, элементом мирового
процесса. Требуется лишь одно.
Свой, специфический объект описания.
Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во мгле",
Фейхтвангер - "Москву. 1937", Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий
Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых, подобные выбросы достаточно
редки и несущественны, а, во-вторых, при их создании авторы все равно
остаются в рамках той культурной ситуации, той системы ценностей, того
спектра эмоций, которые определяют их как выразителей и отражателей их
основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23