Сначала он, правда, удивился — ого, война еще гремит, а они, смотри, какие прыткие, жениться уже вздумали, но потом, когда узнал, что жених и невеста — вчерашние партизаны, малолетки еще (его поэтому и в армию пока не взяли), даже в лесу мечтали, как они, справляя свою свадьбу, будут ехать на конях и целоваться, махнул рукой — пусть женятся, пусть быстрее рожают новых мужчин и женщин, которых так ждут наши поля: они поросли травой, стали дерном, одичали, а людей, чтобы обласкать их, за войну осталось слишком мало. Молодые обещали догнать табун и вернуть коня, но слова своего не сдержали — видимо, загулялись и, счастливые, забыли обо всем на свете. Бог с ними, черт с ним, с конем, лишь бы жили дружно да были богатые на детей.
Словом, одним коней давал он, а другие брали сами.
Этот отряд бандитов в лагере не заметил никто. Даже Иван Доморад и Воля Чистая, которые той ночью были в охране, не услышали, как они подъехали на лошадях — куда им, сторожам-самоучкам, тягаться с такими опытными, натренированными головорезами! Не услышали бы и другие, те, кто спал, ничего бы не знали до утра, если бы бандиты, выхваляясь, не полоснули по их лагерю из всех своих автоматов.
Правда, к великому счастью, в лагере никого даже не ранило — били ведь наугад, но Ивана и Волю они нашли неподвижными недалеко от табуна — те были еще теплые. Щипи осветил фонариком их лица, свет мигал на губах и лицах, и потому всем казалось, что они шевелятся. Но Доморад и Чистая были мертвы: бандиты сняли караульных
по всем своим подлым и безупречным правилам — так, как снимали их и в более сложных условиях.
В тот раз бандиты забрали из табуна десятка полтора коней, однако эта утрата, кажется, никого особенно не тронула — ее как будто не заметили. В сердцах было великое горе, перед глазами стояли гробы, а в них — Воля и Иван, которые еще недавно смело, ничего не боясь, шли рядом с ними по родной и мирной земле.
Смерть догнала их в дни покоя, в своем освобожденном крае и потому казалась еще более нелепой и горькой и заслоняла все другие, как сейчас виделось, мелкие беды и хлопоты.
Они похоронили своих друзей, которых не успели еще как следует и узнать, похоронили по-военному, даже дали залп из всего разнокалиберного оружия, какое у них было, женщины поплакали над могилами, а мужчины, хоть и их тоже душили слезы,— Вересовский видел, как Щипи глотал их, не давая выкатиться на глаза,— молча пошли к табуну, крепко сжимая в руках винтовки.
О тех уведенных конях не вспоминал даже Шкред, хотя он за каждого утраченного коня переживал так, будто это был его собственный.
Где-то дней через десять дороги он начал убеждать Вересовского, что коней и коров нельзя гнать в одном табуне.
— Почему? — удивился Вересовский и достал из кармана «луковицу» — посмотреть, который час.
— Понимаешь, малец, крейсерская скорость коня совсем иная, чем крейсерская скорость коровы. Это я тебе говорю как ветеринар.
— Ну так и что с того? Что ты этим хочешь сказать? — спросил Вересовский, хотя уже и сам догадался, о чем думает его заместитель.
— Понимаешь, давай мы на два табуна поделимся. Я коней погоню, ты с коровами пойдешь. Не хочешь так — ладно, иди с конями ты, а мы уж с нашей коровской крей-сейрской скоростью потихоньку за тобой топать будем:
— Брось ты, Анисим, глупости говорить. Зачем нам это делать?
— Так ты ж, малец, всех коней скоро пораздашь...
— Ах вот оно что! Ты боишься, что тебе придется за мои грехи отвечать? Так не бойся — за свои грехи я сам отвечу.
Вересовский помолчал, щелкнул крышкой «луковицы»,
которую все еще держал в руках, спрятал ее в карман и тогда исподлобья взглянул на Шкреда:
— А ты подумал, как мы делить наш табун будем? Кто бы ни погнал коней, ему ведь и коровы тоже нужны — что в дороге есть без молока? А тому, кто пойдет с коровами, кони понадобятся. Кто без них, скажем, твою тачанку тянуть будет? Да и возы, фуры сами не поедут, им также конь нужен. Или, может, сам в оглобли станешь?
— Не придуривайся, Степан. Я говорю как лучше,
Но на Вересовского нашла какая-то язвительность, и он не мог уже остановиться.
— А как мы наших женщин делить будем? Да и мужчин тоже? Скажем, Алексея Клина и Хлябич Нину? А что, если Матюжница,— иронизировал он дальше,— со мною ехать захочет: коней же доить не надо, и ей со мною будет легче. Кто тогда твои рубашки выстирает?
Матюжница и правда присматривала за Шкредом, как за мужем: она стирала ему белье, зашивала, если что рвалось, и кто-нибудь незнакомый даже и не заподозрил бы, что они не муж и жена.
— Веслава постирает,— Вересовский понял, что и Шкред поддевает его.— Я Веславу попрошу остаться со мною.
— Ты кого хочешь себе проси, но это, Анисим, не мудро. А пойдем мы с тобою так, как шли и до этого. Тем более что у нас уже появилась своя крейсерская скорость — кон-ско-коровская. И мы не будем ее нарушать.
После этого Шкред не вспоминал больше о том разговоре, но коров, которых он сам начал опекать, никому не давал. Даже когда надо было выбраковать какую для так называемых внутренних потребностей, он всегда долго упирался, пока не удавалось его наконец убедить, что иначе нельзя: людей ведь в отряде много, дорога далекая, и кормиться хочешь или не хочешь, а чем-то надо.
Вересовский помнит, как долго он не хотел даже и говорить, не позволял выбраковывать красивого, породистого, но очень тяжелого быка, которого немцы взяли, видимо, где-то на опытной станции. Быку было тяжело идти, он отставал, но Шкред ухаживал за ним, как за маленьким.
— Выбраковывай, Анисим. Он не дойдет,— говорил ему Вересовский,но Шкред стоял на своем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45