Если про любовь,— и Анисим, улыбнувшись, показал пальцем себе за спину, где, как всегда обнявшись и как всегда молча, сидели Хлябич Нина и Алексей Клин,— у них спросите.
Кажется, никто пока не слышал их голосов: Нина и Алексей, сидели ли, ехали или шли, всегда молчали.
— Ага, жди, они тебе наговорят. Держи карман пошире, чтоб влезло все, что наговорят,— усмехнулась и Матюжница.
— У них, видимо, и языков нет,— поддержал ее Шкред.— Может, они немые? — И повернулся к хлопцам: — А ну-ка, мальцы, проверьте, есть ли у них языки.
Нина и Алексей зашевелились: видно, решали, что им
делать, если мальчуганы и впрямь додумаются проверять языки,— убегать куда или защищаться на месте.
Нина высвободилась из Алексеевых объятий и, не выдержав, сердито заговорила:
— А не придуривайся ты, дядька, и не мели что попало. Голова уже седая и лысая, а он все детским умом живет.
— Во-во, смотри ты, как хорошо говорит-,— широко улыбнулся Шкред.— У нее такой красивый и звонкий голос, а она, чудачка, молчит.
— А что ж я, как твоя Матюжница, буду кричать на всю округу?
Вересовский видел, что в спор сейчас ввяжется Матюжница и наделает крику, а потому, чтобы опередить ее, сразу же заговорил, обращаясь к мальчишкам:
— Жестокая она, ребята, война. Странно, но порой там, на войне, хочется, чтобы тебя быстрее убило, чтобы побыстрее случилось то, чего все время с холодным потом ждешь. Особенно когда слишком тяжело, когда не видишь никакого выхода... Да что я вам об этом говорю. Вы же сироты, сами многое видели, многое пережили... Мне кажется, когда кончится война, когда будут судить фашистов вместе с их Гитлером (поймают этого зверя, и поймают живого!), среди других обвинений — убийства, пожары, разрушения—предъявят им и еще одно: их будут судить и за то, что в нас, таких мирных и добродушных людях, они разбудили самые низкие инстинкты, заставили и нас убивать людей.
Вересовский смотрел на пламя, но, даже и не видя лиц сидевших у костра, чувствовал, что его слушают.
Он думал, что и сам стал за эту войну жестоким, Раньше, когда надо было заколоть кабана, он просил кого-нибудь из односельчан, кто посмелее, а сам на то время уходил из дома — не мог слышать, как визжит своим последним голосом живое существо. Теперь же Вересовский другой, теперь Вересовский не боится и человеческих смертей...
— Вот, скажем, заняли мы одну железнодорожную станцию,— продолжал он,— а на ней цистерна со спиртом стоит. Ну, наши солдаты за свои котелки, фляжки — и туда: а как же — подарок им фашисты оставили. Комбат кричит: «Не трогать! Назад!» — а они все равно бегут. Тогда он хватается за пистолет: «Стрелять буду!» — и стреляет в воздух. Останавливаются, но не понимают, почему он кричит:
спирту ему немецкого жаль, что ли? «Он же отравлен!» — кричит комбат: немцы часто так делали. Но солдаты не верят. Тогда он приказывает: «Ведите сюда эсэсовца». Привели. Командир бах из пистолета в цистерну. Ну, из дырочки и побежала тугая струйка. «Дайте кто-нибудь кружку». Ему дали. Командир подставил ее под струйку, набрал немного и подает эсэсовцу — мол, покажи, как немцы шнапс пьют. Пленный не хочет, отталкивает кружку руками, кричит «найн», но куда же ты денешься — выпил... Тогда только солдаты начали потихоньку отходить от этой страшной цистерны. А я пооткрывал краны и, пока из нее не вытек весь отравленный спирт, не отошел.
Пламя суетилось, металось по лицам, и Вересовскому казалось, что они как будто в крови.
Он помолчал, достал табак, бумагу и начал сворачивать папироску. Одной рукой вертеть было неудобно, и Кузьмей, заметив это, сам подошел к капитану, свернул ему цигарку и, послюнив ее, заклеил, как завзятый курильщик. Потом принес от костра сучок с огнем, Вересовский взял его в руку, прикурил и, затянувшись, продолжал:
— Значит, кто убил того немца? Мы? Нет, сами немцы. Командир поступил очень жестоко, даже бесчеловечно. Понимаете, когда повалился тот немец, у меня и то все внутри перевернулось. Но я подумал: а мог ли иначе поступить командир? Нет, не мог. Остался бы жить этот эсэсовец — погибли бы наши хлопцы. Не мудро. Значит, фашисты виноваты, что вынудили нас быть такими жестокими. И даже в том, что я, честный человек, не осуждаю и теперь комбата за бесчеловечность, виноваты также они, фашисты.
Вересовский снова помолчал.
— Хотя встречалось и другое на войне. Отбили мы как-то у немцев — я тогда еще сержантом был — одну очень важную высоту. Сидим возле кустов, обедаем — кухня как раз подоспела. Смеемся уже, шутим. Слышим, стонет кто-то за кустами. Заглянули туда и видим: раненый немец ползет к нам. Опять же человеческая психология: хоть мы ему и враги, а все равно за помощью, за сочувствием, когда тяжело, ползет к нам, к людям. Приполз — рыжий такой, худой. Показывает руками, мол, пить хочет. Мы его напоили, а потом и накормили: он ведь без оружия, так будто уже и не немец, а просто обыкновенный человек. А тут приходит взводный. Как увидел, что немец вместе с нами ест, как разошелся: «Вы что, врага нашим советским хлебом
кормите, фашиста пригрели?» Достал пистолет и — бах! — застрелил этого немца. А он уже как будто нашим товарищем стал, он уже с нами над Гитлером смеялся. Ну, солдаты как подхватились — чуть самого взводного не затрясли...
Языки пламени, словно ища чего-то, суетились в тем-ноте, они свивались в яркие жгуты, стремились вверх и затухали, так и не догнав искр, что летели выше них. Вересовский размахнулся и бросил в костер сучок, который подал ему Кузьмей и который он до сих пор без надобности держал в руке, но тот не долетел до огня и упал неподалеку — чуть ли не перед самым носом у Дружка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45