— А Денис как-то сидел возле их хаты и три яблока на лавке забыл. Она увидела — всё, наколдовал. А яблоки и правда были какие-то очень червивые, щербатые, жухлые — нет, говорит, у нас, в Каменных Лавах, таких не бывает. Она и корову в тот день в поле не погнала. Корова стоит в хлеву, ревет. А тут и Вавула захворал: вот кому, говорит, наколдовал Денис. А Денис и будет у меня спрашивать: «Дед, что делать: каждый день мне Вавулиха самогонку носит!» — «А ты и пей, если она, дурная, носит». Увидел все это Андрейка, чудноватый такой хлопец, и сам захотел чужой самогонки попробовать. Пришел он на Вавулову лавочку, накидал на нее травы, поскрутил, позагибал и в узел потом завязал. Увидела траву Вавулиха и как заголосит — и этот ирод наколдовал. И ему самогонку понесла. У этого она сразу спросила: «А не можешь ли ты, Андрейка, сделать так, чтобы Денисово колдовство расколдовать?»— «Почему же нет? Могу!» — ответил Андрейка, принес кружку воды, шептал что-то над нею, шептал, дул-дул, чихал-чмыхал — что только он не делал, как не выдуривался, чтобы видела Вавулиха, что он не даром пьет ее самогонку: унь как работает! — а после сдался, отодвинул от себя кружку с водой и вытер вспотевший лоб: «Нет, ничего не могу сделать, ничего не выходит — он сильнее меня».
Дед Граеш чистосердечно рассмеялся. А Вересовский подумал про себя, что ко всем обвинениям фашизму надо было бы добавить и это: он слыхал, что в оккупации, под немцами, буйно, пышно всколосились суеверия, гадания, предрассудки, люди всерьез начали верить в колдунов, ведьм, нечистую силу. «Так пусть бы гитлеровцы держали ответ и за то, что пробуждали в нашем народе все темное и ди-
кое, с чем мы, учителя, коммунисты, столько боролись до войны».
Глаза Вересовского неожиданно наткнулись на большую запыленную ромашку — столько ног прошло мимо нее, столько телег проскрипело, а она стоит — живая! — возле самой дороги. И тут словно кто высветил ему то, что он с таким трудом пытался вспомнить тогда, когда Проснулся однажды утром на своей шинели, постланной на траву и росу.
О такую же ромашку он чуть не споткнулся однажды на войне, когда бежал в атаку,— пуля просвистела возле самого уха.
Ромашка стояла посреди поля, и была она не бело-желтая, а вся красная от крови. Вересовский не знал, кто из его друзей, с которыми он только что сидел в траншее, отдал свою кровь ромашке, но вот этот ярко-красный цветок (кровь на нем еще не засохла), он знал, никогда не сотрется из памяти.
Сейчас Вересовский на ходу, не останавливаясь, Кнутом потрогал ромашку, чтобы отрясти с нее пыль. Всю пыль он не стряс, но лепестки все же стали немного белее.
Дед Граеш снова закашлялся — наверное, у него была временная передышка, а он подумал уже, что деловому кашлю помогла баня,— и, откашлявшись, кивнул головой на обочину:
— Посмотри: может, и этих коней заберем в свой табун?
Они уже миновали деревню, шли возле огородов. Вересовский повертел головой, поискал, где те кони, но, не увидев их, удивленно посмотрел на деда. Граеш спокойно шел рядом и, не глядя на него, снова одними глазами показал на огороды:
— Разве не видишь? Унь.
Вересовский еще раз посмотрел туда, куда показывал дед Граеш, и впереди, за пылью, которую ветер относил как раз на огороды, увидел их. Плуг тяжело сунулся вперед, неглубоко ковыряя затравенелую, слежавшуюся землю. Он вихлялся, будто нарочно вырываясь из слабых еще рук совсем небольшого мальчугана, который настойчиво, цепко держась за ручки, мотался вместе с плугом по борозде. Плуг тянули четыре женщины. Они натужно упирались ногами в дерн, низко, как бурлаки, наклонялись вперед, чуть не ложились от натуги на густо поросшую травой землю — вожжи мальчишке, разуме тся, не нужны
были, и ему только оставалось одно: крепко самому держаться за ручки и следить, чтобы плуг не выскальзывал из борозды. Но малому и это было тяжело.
Вересовский, когда они поравнялись с женщинами, не придумав ничего лучшего, сказал:
— Помогай вам бог!
Женщины не остановились, они молча тянули плуг дальше, а одна, видимо самая бойкая, напрягаясь, не расслабляя привязанную за плуг шлею, в которую сама и была впряжена, откликнулась:
— Говорил бог, чтоб и ты помог.
Огород был у самой дороги. Вересовский начал сходить на обочину, хотя еще и сам не знал, что он может сказать этим горемычным женщинам, чем их утешит. Дед Граеш также было остановился, но, увидев, что Вересовский сворачивает с дороги, махнул рукой и пошел следом за своей фурой.
Женщины, не обращая на него внимания, тянули плуг. Мальчонка, освободив одну руку, поднял шапку — просторная, она наехала ему на самые глаза — и посмотрел на незнакомого дядьку, который подходил к ним. Одной рукой малыш не удержал плуг, тот вывернулся, и женщины сразу же пошли очень легко и свободно. Они, почувствов, что плуг не пашет, остановились, а мальчишка застеснялся, что при чужом человеке с ним случилась такая промашка.
— Присядьте, бабки, отдохните.
Женщины стояли молча, распрямляли плечи, но не садились.
— А кто же пахать будет? — снова заговорила все та же бойкая молодица.— А может, ты за нас допашешь?
С фурой Вересовского подъехал Кузьмей, остановился и ждет, когда командир окончит разговор с женщинами.
Та же самая говорливая молодайка как-то очень уж внимательно пригляделась к фуре, к Кузьмею, а потом повернулась к Вересовскому:
— А не Кузьмей ли это там сидит? Ей же богу, Кузьмей. Иди-ка сюда, Кузьмейка.
Вересовский смотрел то на женщину, то на мальчишку и ничего не понимал.
— А откуда вы его знаете? — только и спросил он у говорухи.
— Как это откуда? — переспросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45