Вересовский присел на телегу напротив партизана. Мужчины беседовали, вспоминали. Но разговор их был какой-то неровный, ухабистый — как будто по тряской дороге ехал воз,— перескакивал с одного на другое: было видно, что у них есть о чем вспомнить, и поэтому они торопятся все быстрей выложить, ничего не забыть.
— А где Шмавгонец, командир наш? — спросил Шкред.
— Как это где? А разве ты не знаешь — он ведь в армию с хлопцами пошел.
— Хороший малец был. А ты чего не в армии?
— Меня комиссовали. Комиссию не прошел. Не то у меня, Анисим, здоровье. Я тебе не Шмавгонец.
— Про какого это вы Шмавгонца тутака говорите? — прислушалась вдруг Лисавета, которая стояла неподалеку, держа на руках дочку с куклой.— Все Шмавгонец да Шмавгонец...
Она ссадила дочку на землю и подошла поближе к мужчинам.
— Не тот ли это Шмавгонец, что в соседней бригаде был? Я одного Шмавгонца, ей-бо, знала. Он к нам в отряд приезжал. Во здоровенный был так здоровенный. А красивый такой, кудрявый.
— Тот, тот Шмавгонец,— ответил ей председатель.— Он, видимо, такой красавец один на всю округу и был. Видишь, еще одна знакомая нашлась. А из какого ты отряда?
— Из «Мстителя»,— ответила Лисавета.
— Из вашего отряда к нам доктор перешел. Жаневский — может, помнишь?
— А как же не помнить? Помню. Я же санитаркой при нем была. А тогда Шмавгонец, ей-бо, обменял его у нас на хлеб. В нашем отряде было даже два доктора, а хлеба — мало. А у вас хлеб был — у вас ведь, ей-бо, не своя ли мельница работала, но врачей — ни одного. Тогда вот как раз Шмавгонец и приезжал по этому делу к нам.
— О, мельница у нас безукоризненно работала. Кавцевин там порядок навел,— И председатель взглянул на Шкре-да: — Помнишь, Анисим, Хомку? Ай, какой хороший мельник был. При нем наши бабы даже пироги пекли. Из пеклеванной муки...
— А где вы зерно на те пироги брали? — спросил Вересовский.
— Чудак человек. У нас ведь была партизанская зона. Люди поставки нам сдавали. По три-четыре пуда хлеба, по две овчины. Керосин давали для диверсий и даже липовый цвет на лекарства нам заготовляли. Везут все это на своих подводах до Ямища, а там уже наши люди вожжи в руки и на свой склад гонят. А пустые подводы потом назад возвращают.
— Что, и возчикам не доверяли — боялись дорогу в лагерь показать?
— Бояться-то не боялись, а просто не хотели лишний раз рисковать. Немцы же вокруг. Вдруг подошлют кого из своих. А так и самим людям оправдаться, если что, легче: ехал, мол, на мельницу, а партизаны возле Ямища встретили и все чисто с повозок позабирали...
— А про Сахона помнишь? — поднял голову Шкред.
— А как же. Это у нас свой бургомистр был,— сказал Масалович Вересовскому.— В Шипулине. До войны он в МТС работал бухгалтером. А потом подпольный райком послал его бургомистром в Шипулинскую волуправу. О, он здорово нам помогал! Организует сбор продуктов, будто бы для немцев, а потом нам сообщит. Мы ночью нападем и все подчистую заберем — как выметем. А то как-то договорились, он созвал всех полицаев в волуправу будто бы на совещание, а мы их, зная время, и окружили там всех. Кажется, человека два всего и убежали. Даже самого Сахона пришлось ранить, чтоб немцы не догадались. И все же они раскумекали. Правда, не в этот раз, а позже. Когда повесили Сахона, так даже Шмавгонец, на что уж сдержанный человек, а и тот заплакал.
Масалович умолк, а затем повернулся к Лисавете:
— Так ты, говоришь, из «Мстителя»? А как же твоя фамилия?
— Гуминская.
— Гуминская? А это не твоя родня — братья Гуминские, о подвигах которых даже у нас говорили?
— Моя, моя родня. Братья мои родные.
— Я слышал о них. Сказывали, что они мины даже без предохранителей ставили.
— А не говорите, ей-бо, наловчились хлопцы ставить те мины. Особенно Витька, старший братка,
— А где он сейчас?
Лисавета уголком платка смахнула слезину.
— Нет моего братулечки. Минировали они дорогу. Ей-бо, тридцать четыре миночки уже засыпал. Коля говорит: «Витька, давай перекурим». А он: «Погоди, вот последнюю поставлю, тогда и закурю». Начал ее ставить — и в воздух...
Лисавета проглотила слезы:
— А потом и другой мой братка, Коля, погиб. Его, раненного, около железной дороги взяли, когда хлопцы поезд под откос пустили. Привели Колю к маме, спрашивают: «Это твой сын?» А она головой крутит — думает, так лучше будет: «Нет, не мой».— «А если не твой,— издеваются,— так тебе тогда и не жалко его будет. Смотри, как мы с партизанами расправляемся». Привязали брату-лечку к коню, на коня гитлеровец сел, и погнали того в галоп. Как увидела мама, что Колина голова о камни да о пни бьется, она тут же — хоп — и повалилась, и все: разрыв сердца. А Колю тогда тетка моя далеко от нашей деревни нашла. Только по сорочке и узнала. Позвала баб, те послушались и закопали Колю в одной могиле с мамой. А хату досками забили — и окна и двери...—• Лисавета едва выдохнула эти слова: казалось, что и они были мокрые от слез.
Женщины тоже смахивали слезы.
— И потом, звери, куда бы ни шли, куда бы ни ехали, ей-бо, все в нашу хаточку стреляли. «Это партизанское гнездо»,— злились и, что было в руках, из того и пуляли: винтовка — так из винтовки, автомат — так из автомата. А то и гранаты в нее кидали. Видите, даже и пустого дома нашего боялись, бобики. Изрешетили, ей-бо, все стены.
— А куда ты сейчас пойдешь?
— Как это — куда? Домой! Вот пригоним коров и коней, а тогда, ей-бо, в свою деревню подамся. Отдеру доски, которыми тетка окна и двери забила, заткну паклей, замажу в стенах глиной дыры от пуль, чтобы теплей было, да и буду со своей дочушкой в своей хате жить. Правда, Томочка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45