Ты же сам ратай,— Вересовский намеренно сказал это старое слово, которое ему, учителю истории, нравилось когда-то повторять на уроках перед всем классом.
— Я, Вересовский, не ратай. Я —ветфельдшер.
— Ну, хорошо, хорошо, ты ветфельдшер. Но как ты думаешь, у кого наши ребята могли украсть коня? У настоящего, заботливого хозяина, ты ведь сам знаешь, коня не украдешь — у него и замки, у него и собака, у него и ружье конечно же есть. А вот у какой-нибудь горемычной вдовы,
в хате которой целый колхоз голодных детей, а этот конь — единственная надежда как-то прокормить их без отца,— пожалуйста, кради: у нее, разумеется, и хлев не замкнут, и засовы некрепкие, и сторожить того коня некому. Вот они его и взяли. Сироты у сирот отобрали. И ты вот сейчас этот повод в руках держишь.
— А что ты, малец, прикажешь мне с ним делать? Может, тебе повод отдать? Или, может, хорошее дело, посоветуешь мне самому коня той горемычной бабе назад отвести? И еще прощения у нее попросить: «Извини, баба, что мы у тебя коня украли».
Вересовский взглянул в ту сторону, куда пошли мал чишки,— они уже сидели на траве, перед ними стояли блестящие алюминиевые миски. Лисавета размахивала там половником, а к ребятам с булкой хлеба бежала маленькая Лисаветина дочка, прилежная ее помощница.
— Зачем вести тебе? Не мудро, Анисим. Пусть тот, кто украл, и отведет назад. Мы же не грабители, а свои люди. И на своей земле.
— «Грабители, грабители»,— поморщился , Шкред.— А мы что, не своим людям этот табун гоним? А мы что, не своей земле этих коров и коней возвращаем?
— Своей, своей, Анисим.
— А ты, малец, их разбазариваешь. Коней раздаешь направо и налево. Ты, мол, добрый — подходи любой, каждому коня дам. Душа нараспашку. Потому что не из своего кармана раздаешь. И ты бери, и ты веди, и тебе также на.
— Так а кому же я, Анисим, этих коней отдаю? Врагам? Своим же людям, которым пора уже всерьез за землю браться. А ты не хочешь посочувствовать им.
— Я не хочу? — Шкред раздраженно сплюнул себе под ноги.— На, бери. Твои кони, ты за них отвечаешь, ты ими и распоряжайся.
Шкред сделал несколько шагов, подошел в Вересовскому и силой всунул ему в руку повод. Повод был длинный, поэтому конь даже не стронулся с места, только лишь повернул в эту сторону голову. Грива у коня была седая, и Вересовский невольно загляделся на нее: седина в гриве казалась настоящей, человечьей, как у него самого.
— Только попомнишь мои слова, Вересовский, что придется тебе за все это отвечать.— Шкред круто повернулся и пошел к табуну.
Вересовский подоткнул повод под ремень, пригладил ладонью волосы, которые ветер нагреб на самые глаза,
снова взял в руку повод и пошел с конем вслед за Шкредом — тоже к табуну.
Вересовскому не очень нравилось, что Шкред порой вел себя в отряде как главный, иногда даже пытался приказывать и ему. Но он смотрел на все это спокойно и не принимал всерьез: человек по годам старше его, пускай потешится.
Особенно злился Анисим на Вересовского за коней. Вересовский и сам понимал, что делает порой не то, что надо, что и Шкред, бывает, говорит правду, но что он мог сделать, если огрубевшее за столько лет войны, наступлений и обороны, блиндажей и траншей, атак и медсанбатов сердце вдруг оттаяло, стало мягким как воск,— ему хотелось помочь сейчас каждому, кто вынес эту войну и в такой кутерьме остался живым.
И разве мог он отказать той горемычной матери, которая пришла просить у него коня? Она и сейчас будто стоит у него перед глазами — сухонькая, щупленькая, с большими, не по росту ей, руками крестьянки, руками, которые знали и свою, женскую, работу, и нелегкую работу мужчин, что так давно уже, держа оружие, не помогают им ни пахать, ни сеять. Глаза у нее были сухие, но он видел, что они плачут.
У женщины была большая семья. А теперь она осталась одна, и то совсем случайно,— в тот день как раз ходила в лес, на связь. А всю ее семью завезли в городок и там после пыток расстреляли. Ей показали потом братскую могилу, где лежали самые дорогие ей люди, она успела уже зарасти зеленой травой, и только по осевшей земле можно было узнать, что именно здесь был тот страшный ров.
Так вот женщина пришла тогда просить коня, чтобы забрать из братской могилы свою семью и перевезти ее на свое деревенское кладбище, где уже собралось столько близких, родных и знакомых, где уже, как она говорила, будет с кем перемолвиться словом. Ну как он мог ей отказать — матери и жене, сестре и бабуле: там ведь, в могиле, лежат и ее дети, и ее муж, и ее мать с отцом, и даже маленькая внучка — дочурка старшего сына-партизана?!
А в другой деревне женщины поймали двух полицаев, которых, удирая, бросили недавние хозяева, и пришли просить у него подводу, чтобы отвезти их в райцентр, где уже бралась за работу милиция. Вересовскому понравилось, что эти сироты (а ему всегда казалось, что женщины, оставшиеся без мужчин — без мужей и отцов,— очень
уж напоминают сирот) не накинулись на полицаев, не учинили над ними самосуд, а хотят отдать негодяев в руки властей — власть, мол, знает, что и к чему, она разберется во всем.
— Им еще, гадам, коня? — злился Шкред.— Да вы их, сволочей, бегом до райцентра гоните. А то еще и спутайте, подонков. Пускай знают, как Советскую власть продавать.
Все же коня женщинам они дали. Но Шкред предупредил их:
— Только не вздумайте этих гнид на подводу сажать. Увижу — отберу и коня и подводу. Сами садитесь, а их привяжите к телеге, и пускай бегут, как собаки, вслед за вами. А вы коня погоняйте, чтобы быстрее бежал. И не жалейте его, жив будет.
Дал Вересовский коня в одной из деревень и на свадьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45