Хотя причина, скажем, и была — двух ведь коней у них украли,— но что ты, не поймав вора за руку, сделаешь? Пережили бы как-нибудь эту пропажу. Так нет, разошелся —
не сдержать. Кричит как резаный: идите и ищите. Ага, ищи ветра в поле, где ты их теперь найдешь? Привяжи его теперь за хвост, коня того. Вместе с вором. Да и сам ты, товарищ капитан, тоже хорош. Не сказал своего твердого слова, одно только мямлил что-то, тоже осуждая пацанов. Вот они и пропали, как говорит Шкред, со шкурой. Вот и ищите теперь не только коней, но и самих мальчишек.
Шкредовой тачанки — такребята прозвали легкий, на рессорах возок заместителя — в лагере уже не было. От тех кустов, где она стояла ночью, по росистой траве ровно шли на восток, на самое солнце, два следа от колес, они виделись далеко, пока, поднявшись на невысокую насыпь, не выбегали на проселочную дорогу и не исчезали в колеях, в разъезженной пыли. Значит, он так крепко спал, что даже не услышал, как, отъезжая, тарахтела Шкредова тачанка.
Шкред всегда выезжал раньше всех и ехал впереди табуна. На нем лежало много хлопотных забот: надо было найти детский дом или воинскую часть, чтобы сдать им утреннее молоко, надо было раздобыть у солдат или где-нибудь в райцентре хлеб на весь их колхоз и выбрать где-то по дороге хороший травянистый луг для стоянки в обед, а то и приглядеть впереди место, где можно будет остановиться всем лагерем на следующую ночь.
Веслава Красовская спала сегодня тоже одна. Она ехала в фуре с Никой Хлябич и Алексеем Клином и обычно досадовала, что те не дают ей спать — целуются и шепчутся всю ночь напролет. Сегодня влюбленные целовались в дозоре, Всеславе было спокойно одной, и поэтому она безмятежно спала, не обращая внимания на то, Что солнце уже светило ей в глаза.
Вересовскому пригрезилось, что и солнце вместе с ним любуется девушкой. Оно нежно, ласковыми лучами, как будто деликатными пальцами, водило по ее бровям и векам, отчего те едва уловимо дрожали — казалось, что Веслава не спит, а просто так лежит с закрытыми глазами; перебирало и грело Веславины — все в кудряшках — волосы. Вересовский, даже не дотрагиваясь до них, чувствовал, какие они сейчас теплые, мягкие и пушистые. Потом, выглядывая все больше и больше из-за зеленого, уже здорово полинявшего брезента, которым была обтянута сверху фура, солнце исподволь высвечивало, будто специально открывая не все сразу, а постепенно, давая ему возможность наглядеться, красивое девичье лицо: сначала долго, не
отрываясь смотрело на тонкие брови, длинные ресницы, на ровный, неожиданно раскрыленный книзу нос, затем — на пухлые, почти детские губы (на них, сонных, блуждала то ли улыбка, то ли какое-то удивление), затем осветило, позолотив слегка, белую длинную —-лебединую — красивую и без того Веславину шею и наконец наткнулось на старое темное пальто, которым девушка укрылась...
— Нехорошо, командир, подсматривать за сонными.
Дед Граеш — Вересовский и не заметил, когда тот подошел — закашлялся: ахы-ахы-ахы... По этому кашлю все его узнавали даже ночью, а сам дед шутил, что в груди у него какой-то «струмент, который играет». И еще деда узнавали по дыму — он курил такой ершистый табак, что, даже не видя старика — а только почуяв дым от его «дерка-ча», каждый уверенно говорил: «О, и дед Граеш сюда идет».
Вересовскому было неловко, что его застали за таким мальчишеским занятием: он стоял и не поворачивал в дедову сторону головы — думал, как выкрутиться. А Граеш откашлялся и сам помог ему:
— Хотя кто его знает, что в жизни хорошо, а что плохо. Почему это, скажи, нехорошо глядеть на пригожую девчину? Нравится — так и гляди.
Веслава, видимо, проснулась. Не открывая глаз, она, будто коротенькую юбочку, натянула пальто на ноги, но тут же снова подняла его к самой шее — спохватилась, что мужчины могут увидеть открытую грудь.
— Брось, дед, свои шутки. А то, видишь ли, не успел еще и проснуться как следует, а его уже на философию потянуло. Не завтракавши, не куривши... Паси лучше коней, а не девчат,— разозлился Вересовский и размашисто пошел по росе в ту сторону, где все еще, освещенные утренним солнцем, спинами к нему, обнявшись, как и ночью, сидели Хлябич Нина и Алексей Клин — двое, как один человек.
Он и не заметил, как возле него с подойником в руках прошла, словно пробежала, Клава Лапуркова. Она уже с самого утра была чем-то раздосадована — даже не поздоровалась с ним. У деда только спросила: «Мальцов еще нет?» — и, звякая подойником, пошла в противоположную от Вересовского сторону.
2
Когда Степан Вересовский, покидая госпиталь, услыхал от раненого партизана, с которым они вместе должны были выписываться, что как раз в этом пограничном городке собирается отряд, который своим ходом погонит отбитый партизанский скот, что награбили фашисты в наших северных деревнях и везли домой, в Германию, все это сразу же засело в его памяти, и он, выйдя за ворота госпиталя, пошел искать и тот скот, и тот отряд, чтобы предложить свою помощь. Демобилизовываться он пока не хотел, потому что знал, как сейчас, когда мы гоним немца в его логово, фронту нужен каждый солдат, хотя, откровенно говоря, и сам понимал, что с одной рукой очень не навоюешь. И все же еще в госпитале, выздоравливая после операции, решил, что будет проситься, чтобы его оставили хоть •в тыловых частях, а тут вдруг случилась такая неожиданная возможность быть пока и ему, раненному, при деле и вернуться домой нужным человеком, а не вызывающим сожаление инвалидом. Он еще больше обрадовался, узнав, что награбленный скот надо вернуть именно на Витеб-щину, в его родной район — не стоит притворяться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45