Дед еще издали поздоровался первый:
— День добрый!
— Добрый день! — ответил ему Вересовский.
— Курево есть? — ни с того ни с сего сразу спросил дед. Вересовский сначала растерялся.
— А зачем тебе табак, дед? Ты ведь куришь уже.
— Ну и что с того, что курю? Я у тебя спрашиваю: курить имеешь? — упрямо допытывался своего старик.
Тогда Вересовский вспомнил рассказы деда Граеша и искренне рассмеялся.
— Чего ты смеешься? — насторожился бородач.
— День добрый, дед Вавула! — вместо ответа второй раз поздоровался Вересовский.
Дед насторожился еще больше. Он даже перестал курить — вынул трубку изо рта и так стоял с нею в руках.
— Погоди, погоди, а откуда ты меня знаешь? В нашей ведь деревне таких, кажется, не было.
— Я не только знаю, что тебя Вавулой зовут, но еще знаю, что и деревня твоя называется Каменные Лавы.
Дед погладил бороду, пожал плечами.
— Так, может, ты откуда из наших мест? Но я же тебя, кажется, нигде до сих пор не встречал.
Вересовский не увидел, когда подошел к ним Граеш. Он только заметил, как дед Вавула, жмурясь, долго и пристально смотрел куда-то за его спину, а потом и сам широко улыбнулся:
— А, вот оно что! То ж этот балабон, видимо, все тебе раструбил и про Вавулу, и про Каменные Лавы.
Вересовский повернулся и увидел, что сзади него стоит и, широко раскрыв рот — в нем даже был виден единственный зуб,— радостно смеется дед Граеш.
Деды поздоровались спокойно, сдержанно, без лишней суеты, будто они надолго и не разлучались, будто они вчера или позавчера только и разошлись по хатам.
Дед Вавула, правда, спросил:
— Погоди, а как это ты тут оказался? Тебя же немцы забрали.
— Ну и что, что забрали? Если забрали, так, думаешь, они меня своим хвюрером сделали?
— А что? Хоть ты, правда, и староватый уже для хвюрера, но если бы вот зубы тебе железные вставить, может, за какого подхвюрера и сошел бы,— так же широко, как перед этим дед Граеш, улыбнулся Вавула и начал снова раскуривать уже почти совсем потухшую трубку. Дед Граеш немного поахыкал, свернул толстую самокрутку, прикурил от Вавуловой трубки и спросил:
— Ну, а как твоя баба живет?
— Не знаю.
— Что ты говоришь, Вавула? Почему это ты не знаешь?
— Потому, что мы с нею сейчас в разных домах живем.
Граеш смотрел на деда и ничего не понимал. Тогда Вавула объяснил:
— Я в своей хате, а она на кладбище. А там ведь могилу не откроешь и не спросишь: «Как ты тут, жена? Не жестко ли тебе? Не душно ли?»
Дед Вавула помолчал, посмотрел за деревню, туда, где меж высоких, раскидистых деревьев были видны кресты, потом перевел взгляд на лесок, что зеленел как раз за лугом, где пасся табун, и показал рукой, в которой дымила трубка:
— Вон из того леса она и выходила. Баба моя тогда уже о колдовстве забыла и в лекарственные травы поверила. Всю хату травами завалила — они сушились и на печи, и на полу, и в сенях, и где их только не было, этих ее лекарственных трав. И в тот день она из лесу несла траву — обвешалась ею со всех сторон, а ерманец увидал и как секанет по ней из пулемета...
Дед Вавула замолк, отвернулся — сейчас он уже смотрел на свои Каменные Лавы.
На деревенской улице было почему-то много детей. Они, оживленные и взволнованные, праздничные и принаряженные, с полотняными торбочками, а то и с военными планшетами через плечо, сновали туда-сюда и собирались возле небольшой хатки в конце деревни.
— Что это дети так суетятся? Праздник какой сегодня, что ли?
— Конечно, праздник,— ответил Вавула.— Сегодня же они в школу идут.
— Столько унь не ходили,— поддержал его и Граеш.— Заскучали уже небось по школе.
И тогда Вересовский вспомнил, что сегодня как раз первое сентября, дети впервые за столько лет войны по всем городам и селам нашего освобожденного от врага края сядут за школьные парты.
Вспомнил свой первый урок — чудак, он тогда так волновался, дрожал как осиновый лист и ничего не помнил, что надо было говорить ученикам, которые любознательными глазенками смотрели на него.
И сегодня ему захотелось сесть за стол, обвести ласково-строгим взглядом притихших мальчиков и девочек (а может, и не притихших: за войну они, пожалуй, разболтались, и учителям будет нелегко, пока не приучат их, переростков, к дисциплине и к тому, что они дети) и торжественно произнести: «Сегодня у нас, дорогие ребята,
первый урок». Подумал, что с этими детьми уже нельзя будет сюсюкать, как до войны. Кто-то из них сядет за парту, вернувшись из партизанского леса, кто-то, может, придет в школу без руки или без ноги, кто-то — потеряв самое дорогое, что есть у детей на свете,— своих родителей.
Они только ростом будут небольшие, они только по годам будут еще дети, но души, которые столько перевидели и пережили, ну них уже будут зрелые, взрослые.
Вересовский одного боялся, чтобы эти послевоенные дети не вели бы себя сейчас и в школе, и дома, и на улице
как мудрые и степенные дедки. Ему хотелось, чтобы они все же жили по-детски: смеялись, кувыркались, не слушались, возились, дурачились, шумели на уроках — словом, чтобы мальчишки и девчонки, несмотря на пережитое, оставались детьми. И он верил, что ребята скоро снова научатся беззаботно, заразительно, как до войны, смеяться и вспомнят все свои детские игры и шалости.
— А что это у вас такая школа маленькая? — Вересовский показал на хатку в конце деревни.
— Это не школа,— ответил Вавула.— Просто хата пустовала — всю партизанскую семью немцы вырезали,— так мы ее под школу и отдали.
Вересовский посмотрел на Шкреда, который тоже подошел сюда и стоял рядом:
— Вот куда, Анисим, надо сейчас молоко нам сдавать — в школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45