..— Дед усмехнулся, вместе с ним усмехнулся и Вересовский, ибо про Вавулу он уже слыхал от Граеша не раз: но тот, несмотря на это, снова рассказывал с таким увлечением, словно говорил об этом впервые: — Ни «здрастуй» не скажет, ни «добрыдень» не даст, а первым делом будет спрашивать: «Курево есть?» Хотя у самого кисет в кармане лежит. Вот табе и дед Вавула.
Граеш замолчал, сидел и сам себе улыбался — видимо, вспоминал другие чудачества Вавулы, у которого, как догадывался Вересовский, было их слишком много.
— Дед, а немцы крепко напаскудили в наших местах?
— Понимаешь, сынок, звери — они и есть звери: всюду одинаковые — в ваших ли местах или в наших. Одно слово — звери...
Дед замолчал, задумчиво и долго глядел в ту сторону, куда они гнали табун, потом спросил: «Сколько времени на твоей «луковице»?» — и сразу же перевел разговор на другое — Вересовский понял, что Граеш не хочет вспоминать прошлое, что ему это неприятно и больно.
— Слушай, Петрович, а почему это ты Веславу обижаешь?
— Как это я ее, дед, обижаю?
— Как, как,— передразнил его дед.— Я не знаю как, но знаю, что обижаешь: Веслава чуть не каждый день из-за тебя плачет.
— Не лезь, дед, в душу. Ты же видишь, что я ничего не могу поправить. Или, может, ты мне прикажешь жениться на Веславе?
— А что? Возьми и женись. Девка она унь какая хорошая.
— Что ты, дед, говоришь? Ты уже, похоже, от старости заговариваться начинаешь... У меня ведь жена...
Но дед на него не обиделся. Он держался своего:
— А ты возьми и — ахы-ахы-ахы — женись.
— Так я же, говорю тебе, уже женат. На вот, посмотри, какая жена у меня, какой сын.
Вересовский достал из нагрудного кармана голубые обложечки, развернул и вместе с ними подал деду фотографию.
Дед осторожно, скрюченными от лет и работы пальцами взял снимок, положил его на черную ладонь — в нее за долгую жизнь въелось столько земли, что она не отмывалась уже,— и внимательно, не спеша разглядывал его.
— Вот и сынок у тебя какой. Аккурат Кузьмей. И волосики у него такие же русявенькие, и носик такой... И жена в красе...
Отдавая назад снимок, дед Граеш согласился с Вересовским:
— Ничего не скажешь, хорошая у тебя жена. Но и Веслава не хуже — девка хоть куда. Не обижай, Петрович, и Веславу,— стоял на своем дед.
— Ну ей-богу, спятил дед. Я ведь тебе говорю: семья у меня... А ты — Веслава, Веслава... Может, не разглядел как следует фотокарточку? Так на, посмотри еще.
— Не надо, все я разглядел. Но люби, сынок, и Веславу.
Старик закашлялся, а Вересовский разозлился на него — даже сплюнул себе под ноги:
— Тьфу ты, черт, я ему про одно, а он — про другое. Что на тебя нашло, дед? Завел свое — люби да люби... У меня же...
Он хотел, видимо, снова напомнить старику о жене, но передумал, махнул рукой, поднялся и пошел от своей фуры. Издали оглянулся: дед, все еще внимательно глядя себе под ноги, будто рассматривая что-то в траве, задумчиво сидел на дышле и дымно курил.
Он злился на деда, но и сам чувствовал, что его чем дальше, тем все больше и больше тянет к Веславе.
Вон она и сейчас сидит возле коровы, доит ее — из всех женщин, видишь, первой он нашел глазами именно Веславу. Руки ее ходят ловко и проворно — будто девушка всю свою жизнь работала дояркой. Около нее крутится теленок — уж не тот ли, что тогда, во время дождя, был в его фуре, когда он боялся, как бы нечаянно не задушить малыша. Теленок тычется мордочкой в вымя, Веслава ласково рукой отводит его голову в сторону: «Куда ты лезешь, сосунок!» — и про-продолжает доить. Из-под ее рук брызгают в подойник белые струйки. И хотя звона их совсем не слышно — далеко-
вато,— Вересовский все же представляет, как, пенясь, упруго бьют они в дно посудины. Ему даже кажется, что он слышит, как пахнут парным молоком Веслава и непоседливый теленок, который нет-нет да и подставит голову под струйку...
Вересовский попытался вспомнить что-нибудь плохое про жену, что могло бы хоть немного оправдать его при-тяжение к Веславе, но ничего не приходило в голову. Разве только те годь вперед самой войной, когда ее, заведующую деревенской избой-читальней, избрали депутатом в райсовет и когда она вместе со Звоней, председателем колхоза, часто ездила в район на сессии. Он тайно ревновал тогда Лету, хоть и понимал, что никаких причин на то у него не было: жена вела себя достойно, порядочно, и он, может быть, и не обращал бы внимания на ее поездки — подумаешь, поехала и вернется, никуда не денется,— если бы не всякие шутники, которые при каждом удобном случае не забывали ему напомнить об этом, намекали даже на нечто большее и сыто, с любопытством смотрели, как он будет себя вести. Вересовский, честно говоря, не любил тех дней, когда жена собиралась в райцентр и предупреждала его о том, что задержится — у нее же сессия! Потом у него само собой портилось настроение, когда, идя в школу, он видел, как возле колхозной конюшни конюх Авмен запрягает в возок председательского жеребка и стелет сено как раз на двоих.
Но с этой ревностью Вересовский справлялся сам, не давая особенно ей воли: Лета, казалось, и не замечала, что муж ревнует ее к председателю. Хотя, возможно, он и ошибался — она все видела и потому старалась обо всем рассказать сама: где были, как ехали, о чем говорили со Звоней в дороге.
Звоня был человеком молчаливым, угрюмым, тонкогубым (губы его почти нельзя было рассмотреть: они, сжатые, едва не полностью скрывались во рту), с лицом, побитым оспой. Разве мог Звоня понравиться жене именно в то время, когда в их семье были лад да покой?!
Вспомнив о той своей ревности, Вересовский улыбнулся: ат, чудачество, ребячество, нечего было делать человеку, так он выдумывал что попало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45