В эти дни в нашем 261-м стрелковом полку много говорили о «Геворге Марзпетуни». И казалось, что полководец минувших столетий снова сражается в наших рядах.
Сахнов никак не может правильно произнести «Кенигсберг». И все чертыхается.
— Вот ведь придумали, не выговоришь!..
Серый город виден ясно и отчетливо. Крепостной вал цитадели, купола храмов, река и многое другое. Он похож на сжатый кулак.
Ночью был дождь, а утром выглянуло солнце, и крыши домов заблестели. Но это только на мгновение. Солнце спряталось, и снова перед нами серый, мрачный город.
Меня вызвали в штаб полка: нам сообщают кое-какие дополнительные подробности о Кенигсберге. Перед боем все надо знать, если даже перед нами небольшая высотка с засевшим за ней противником. А тут огромный город. И брать его будет ох как нелегко! Во всей Европе не много эдаких крепостей. Издревле он окружен укреплениями. А перед первой мировой войной немцы еще построили линию железобетонных оборонительных сооружений, понаставили форты на берегу Преголя...
Нашей дивизии предстоит штурмовать восьмой форт.
Выглядит он грозно, на высоком, длинном холме, нависающем над рекой.
— Крепкий орешек! — говорит о нем начальник штаба дивизии.— Стены кирпичные, в три метра толщиной. И такие же мощные оборонительные сооружения по обе стороны стен...
Начальник штаба ничего не преувеличивает. Все это серьезно, но не страшно. И какою бы мощной ни была эта крепость, мы уверены, что возьмем ее. Одолеем. С боевых башен противник может вести круговой обстрел, контролируя каждый метр на подступах к городу. В крепости лабиринт подземных ходов, укреплены арсеналы...
— Форт, который мы должны занять, очень силен. В нем установлено шестьдесят четыре тяжелых пулемета,— объясняет начальник штаба.— Каждый пулемет обслуживают три смены расчетов. Им придано десять артиллерийских батарей...
Все эти сведения точны: форт хорошо просматривается в бинокли и даже невооруженным глазом.
Утро. Началось генеральное сражение наших войск за Кенигсберг.
Моя рота вблизи одной из башен форта, который предстоит брать нашему полку. Ночью мы вырыли надежные укрытия для минометов и теперь бьем по крепости.
Штурм начался в восемь тридцать утра. Грохочет само небо, скрытое от нас столбами взрывающейся земли. Все кругом горит, пылает. В секунду несколько сот мин, снарядов и бомб обрушивается на головы противника.
Сахнов то и дело утирает пот со лба.
— В штыковую атаку бы надо пойти,— говорит он.— Эдакий орех только штыком и пропорешь.
Его слова вызывают у солдат смех. Как бы не так, подойдешь к ней, к такой твердыне, со штыком...
Четыре дня и ночи мы бьем по Кенигсбергу. Стволы минометов перегреваются. Я периодически даю им «отдых», то одному, то другому. Эдак на полчаса. И солдаты по очереди спят понемногу прямо у минометов или в траншеях. У меня глаза воспаленные, веки набрякшие, еле на ногах держусь от усталости. Но тяжести в голове нет, и ко сну не клонит.
Наши фланговые части ворвались в город. Мне об этом сообщили по рации, и я тут же передал новость своим солдатам. Они приободрились. Их особенно воодушевляют беспрерывные атаки нашей авиации.
Полдень. Мне приказали приблизиться к крепости. Мы взвалили минометы на плечи и бегом проделали два километра. Земля у нас под ногами разворочена, взрыхлена, хоть сейчас бросай в нее семена пшеницы — даст всходы.
Моя рота уже в пределах города. Мы установили минометы под стеной внутренней линии обороны и бьем по крепостным башням, откуда пулеметы противника все еще преграждают путь нашей пехоте.
Бой смертельный. Деремся на улицах, в развалинах домов. И часто врукопашную. Пехота наша несет большие потери. Улицы здесь узкие. Здания обрушиваются прямо нам на позиции. Тут и там трупы гитлеровцев, и все больше офицерье.
Вот рухнула башня. Оттуда кинулись вниз несколько солдат противника и разбились на грудах камней и кирпича. Из ближних развалин вышли три немца. В руках у каждого по белому флажку.
— Сдаемся...
Они испуганны и растерянны. Через переводчика спрашиваю:
— Что же вы раньше думали? Конец ведь вам. Город зря погубили.
Один из немцев, старший по званию, сказал:
— А почему вы не сдавались под Москвой?
— Неудачное сопоставление. Москвы вам бы как своих ушей не видать. И к тому же там никто из наших не сдавался в плен, как вы сейчас.— Немец перекосился.
— Да, да. Мы не сдавались, а вы сдаетесь. Так не лучше ли было сделать это раньше?
Немец в ярости закинул подальше белый флажок и молча уткнулся лицом в ладони.
Кенигсберг погибает.
Ночь на шестое апреля. Штурмуем внутреннюю линию укрепления города. Небо и земля смешались. Атакуем беспрерывно. Сахнов с Мушегом подорвали еще одну башню. Едва рассеялась пыль, стали группами вы-
ходить немцы. Сдаются. К нам и генерал даже попал.
Девятое апреля. Тишина.
Сахнов где-то добыл мне великолепной бумаги и самописку.
Из окон полуразрушенных зданий свисают белые флаги.
Кенигсберг капитулирует.
Мы под стенами цитадели. Тишина.
Солдаты мои варят в котелках еду.
Бронзовая голова кайзера Вильгельма раздвоена, ногу его лошади оторвало. У постамента тела двух убитых фашистов.
Узкие трамвайные вагоны лежат поваленные. Окна разрушенных зданий подобны глазницам слепого.
Ко мне подошли двое детишек, просят хлеб*
— Брот, брот,
Белобрысые мальчонки. Кроткие, испуганные. Сахнов отдал им весь наш паек: хлеб, сахар, масло.
— В войне больше всего жаль детей,— вздохнул Сахнов. И, помолчав, добавил: — Вы и про этих напишите, тоже ведь горе мыкают не по своей воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88