Удивляюсь, но ты, оказывается, выжила? И вот где нашла приют? Под крылом у Гитлера? Дело, конечно, хозяйское, но где же оно, твое могущество? Почему ты не иссушила руки того, кто тебя сжигал, почему не обезглавила Гитлера, уничтожившего миллионы веровавших в тебя?
Богоматерь не отвечает. Младенец у нее на руках улыбается. Как невинны улыбки детей...
Солдаты натаскали мне много разных консервов. Заботливо заготовленные банки с резиновыми крышками; за конник потянешь — сама открывается.
1 Храм IX века нашей эры в Зангезуре, в Армении,
Сахнов укладывает в мои сани какие-то тяжелые мешки.
— Что это, батько?
— Сахарный песок, сынок. Тут его столько, можно подумать — не дом, а сахарный завод.
— Оставь, пусть лежит на месте,— велю я.
— Ну почему же? — удивляется Сахнов.
— Сгружай, сгружай. У нас теперь на пути этого добра будет вдоволь.
Ребята прирезали корову. Есть у меня двое полтавчан. Эти взялись за кабана. Уже разделывают. Будет нам сало.
Я жарю на костре шашлык из коровьих почек и сердца. Сколько уж лет не готовил шашлыка своими руками...
Мы в Германии. На душе у меня пусто, холодно. Почему бы это? Видно, усталость берет свое... К черту ипохондрию. Мы же в логове врага. Прищучили его!.. Я раздал всем бумаги.
— Напишите домой, расскажите, что мы уже в Германии, что наступили на глотку фашизму. Вот-вот задохнется!..
Сегодня двадцатое декабря. Через восемь дней мне исполнится двадцать один. Записи мои победны.
«ВОСПЛАЧЬТЕ ГОРЕ МОЕ...»
Настроение у меня паршивое. Что-то гнетет, давит на душу, жмет сердце. С чего бы это? Три с половиной года я ждал часа, когда враг будет выдворен с нашей земли. Мы уже в Германии. Почему же мне так муторно?
Что это там Сахнов закаменел у какой-то разбитой телеги? Я подошел. В снегу, приткнувшись к повозке, коленопреклоненный, заживо сгоревший человек! Почти скелет!.. Странно, но не сгорели, не до конца сгорели сапоги. Они маленькие... Явно женские... Боже мой! Кто это?!
Ноги мои сами собой подкосились, и я упал рядом с обуглившимся трупом.
Сахнов вытащил из-под снега Шурину гимнастерку, на ней блеснули медаль «За отвагу» и комсомольский значок. Я закричал не своим голосом:
— Будьте вы прокляты во веки веков!
Сахнов плакал навзрыд:
— Говорил ведь, говорил, что фашисты-колбасники нелюди! Заживо сжечь девушку?!
Я мертв, небо обрушилось на меня. Подо мной не снег, а пламя. И я горю на костре!..
— Шура!..
Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.
Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.
Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.
— Прости! Прости...
На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?
Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет... Что мне осталось в этом мире?!
Ничего! Ничего не осталось!..
На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:
— Это убитые...
И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.
Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.
Мне уже не холодно. А замерзну—подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.
Не могу я простить врагу Шуру, светлую душу Ивана Филиппова, храброго Серожа Зареляна. Как простить?..
Я иду и топчу снег на немецкой земле. Во мне начинает звучать песнь моих дедов: «Проснись, Зейтун...» Вдруг вижу сполох огня. Это Сахнов поджег дровяной сарай. Вот он нагнал меня:
— Что скажете?..
Я молчу. Мои губы пламенем жжет память о Шуре. Эти строки я пишу на полях «Песен и ран».
«Восплачьте горе мое...»
Сегодня двадцать четвертое декабря. Через четыре дня мне исполнится двадцать один. Записи мои, восплачьте горе!
КРОВАВЫЙ ОГОНЬ
В санях стоит командир полка.
— Ну, братцы, как вы?
Я подошел к нему с докладом. Он удержал меня.
— Не надо. Перед нами немецкий город Инстенбург, потом Прейсиш-Эйлау... Вот так-то!..
Но и хотел сказать ему совсем не то. Я хотел сказать: «Наша Шура!..»
Немцы отходят к Мазурским озерам, укрепляются там. Мне приказали занять населенный пункт чуть правее нашего основного направления.
Короткий зимний день угас. Моя рота открыла минометный огонь по населенному пункту. Нам ответили пулеметы противника. Мы пустили в ход автоматы и три ручных пулемета. Сахнов одну за другой кидает гранаты...
Вскоре враг был вышиблен из деревни.
Дома и здесь отстоят друг от друга довольно далеко. Они тоже добротные. Трехскатные крыши. Массивные ворота.
Я, Сахнов и связисты вошли в первый дом. Ни живой души. С пистолетом в руках иду впереди, Сахнов светит мне фонариком.
В доме пусто. Изразцовая печь еще теплая, молоко в чашке, на столе, тоже. Спускающаяся с потолка керосиновая лампа светит желтоватым пламенем. Лицо Сахнова желтое, и голос тоже словно бы желтый:
— Что скажете?..
Я понимаю: это он спрашивает, не поджечь ли дом.
Дом Сахнов не поджег.
Мои люди откуда-то извлекли груду мясных консервов. В этом доме тоже была богоматерь и тоже висел на стене портрет фюрера.
— А, вот ты где! — Сахнов сорвал его со стены, бросил под ноги.— Мать твою!..
Я назначил часовых на ночь. Все остальные собрались в том самом доме, куда мы вошли с Сахновым и связистами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88