Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови.
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли,
— Есть и горестные вести,— говорю я Сахнову.
— Опять горестные?
— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову, Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами...
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль... Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
— Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
— Жив!!!
Ваго — командир танка.
— Вот, Ваго, идем теперь вперед.
— Да,— сказал он весело,— по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже... Жаль только, наших много погибло...
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
— Твою Шуру забирают у нас в санбат.
— Почему?
— Приказ.
— Чей приказ?
— Не нам его обсуждать,— сказал Ерин.— Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
— Там тебе будет спокойнее, Шура,— по-отцовски сказал Ерин.— И от нас это недалеко...
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
— Если не встретимся... на крышке, внутри, мой адрес...
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
— Я служил вам не по долгу, а по совести,— сказал он мне.— Разрешите отвезти эту повозку в нашу деревню?
А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно, почувствовав мою озадаченность, он заговорил:
— Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню... Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.
Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе...
Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.
— Обязательно вернусь, сынок! Обязательно...
Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..
Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.
МОРЕ ДАЛЕКО
Мы в бесконечных боях.
Рвемся к морю. Путь наш залит кровью. Иной раз врагу удается вышибить нас с завоеванных позиций. Он у порога своего дома и защищается не на жизнь, а на смерть. Каждая пядь земли дается нам кровью, ценою многих жизней...
Только этим утром мои солдаты соорудили целых пятнадцать блиндажей, вырыли около километра ходов сообщений. А к вечеру мы уже бросили их, пошли вперед.
Сегодня наши минометы выпустили три тысячи шестьсот штук четырех с половиной килограммовых мин. То есть шестнадцать с лишним тонн стали. Прибавить к этому бесчисленные патроны, гранаты, ракеты — итог получится внушительный.
Сегодня вечером мы освободили город Шяуляй.
Освободить-то освободили, а вот удерживаем с трудом. Из тыла на смену нам прибыли резервные войска. Мы вконец обескровлены, уходим на передышку и пополнение. Шяуляй необходимо удержать во что бы то ни стало.
Спустя два дня после отдыха с передовой мы маршем добрались до места.
Неожиданно оказались в зеленом молчании. Благо- дать-то какая!.. Оглядел своих ребят и онемел: мало их осталось в живых. В пехоте и того хуже. В каждой роте не больше десятка выжили. Передо мной стоят как живые все те из моих ребят, кто убит. И комок подступает к горлу.
Обосновались в небольшом латышском хуторе. Они тут раскиданы далеко друг от друга. Между ними поля, луга, перелески.
Солдаты помылись в бане, побрились, почистили оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88