Даже план у него выработан для этого — перекрыть Неву, чтоб разлилась морем и затопила город. Многого он захотел. У нас в горах говорят: «Глянь, собака захотела арбуза».
Девять часов двадцать минут. Не чувствую холода. В руках у меня послание ленинградцев нам — солдатам. «В эти решающие дни с любовью и надеждой, с непреклонной уверенностью уповает на вас Ленинград и ленинградцы. Да настигнет врага справедливое возмездие! К возмездию взывают могилы ленинградских детей...» От последних слов к горлу подкатывает комок.
О господи, могилы детей!..
Девять часов тридцать минут.
Загрохотало все вокруг. Кажется, будто небо обрушилось. Но нет, это наша артиллерия: одновременный удар в несколько тысяч стволов. Без передыху палят и мои минометы.
— За Ленинград десятью минами беглый огонь!
Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует...
Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.
И так потом день, два дня... Семь дней... Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.
Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.
БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.
— Вот как! — удивился я.— И сколько же на счету?..
Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету
и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно, переведя на армянский.
По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.
— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж,— сказал я.
— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.
Зимний безоблачный день...
В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.
— Мы, снайперы, на усиленном пайке,— улыбнулся он.— С едой у нас полный порядок.
— Вижу,— сказал я.— Гладкий.
Он протянул мне листочек и попросил:
— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.
— А именно сколько?
— Пиши: восемь...
Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.
— Завтра опять приду...
— Да нет уж, не приходи,— сказал я.— Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?..
Понял, видно, мою подковырку, ничего не сказал, только почесал затылок и ушел.
Письма из дому приходят редко. Я очень беспокоюсь. Журавль не приносит мне вестей с родины. А без писем солдату невмоготу. Солдату нужно немногое: боеприпасы, письма из дому да сытый желудок. Имей он все это — и свершит невозможное...
Но журавль все же принес мне весть. Пришло письмо от мамы. И она уверяет, что живут они очень-очень хорошо. Должен сказать, это «очень-очень» мне не совсем понравилось. Понимаю, что утешает меня. А на самом деле им, наверно, и хлеба не хватает, и дров тоже...
Письмо я обычно храню, пока не получу нового. Только после того пускаю его на курево. А что делать? Бумаги-то нет.
Ранило нашего Путкарадзе. Его сменил старший лейтенант Иван Овечкин. Ординарца Путкарадзе, друга моего Сахнова, я выпросил себе во взвод...
Овечкин все ворчит:
— Погоны, погоны... Дожили... Коммунисты — и в погонах...
— Ну, не так уж это страшно, товарищ старший лейтенант.
— Да, но погоны носили царские офицеры, а наши отцы в годы революции с этими офицерами боролись и погоны с них срывали...
С погонами все выглядят собраннее и внушительней— и офицеры и солдаты. Напрасно Овечкин расстраивался.
Сегодня из каждой роты нашего полка выделили по десять человек и собрали всех на лесной поляне. Изменника Родины будут расстреливать.
На приговоренном нет ни ремня, ни погон. За спиной у него яма. Он оглядывается на нее и мелко крестится. Не каждому дано увидеть свою могилу.
Перед осужденным стоят шесть человек солдат с винтовками. Председатель военного трибунала зачитывает смертный приговор. По его знаку солдаты вскидывают винтовки.
— По изменнику Родины — огонь!
Раздался залп. Приговоренный качнулся, но не упал, даже крикнул:
— Братцы, каюсь! Пощадите!
Снова залп. Жив я или мертв...
Приговоренный опять качнулся и упал. Его столкнули в могилу и засыпали землей.
«Братцы!..»
Ночь. Мне не спится. Перед глазами могила. И чудится, будто из нее пытается вылезти человек. В ушах стоит крик: «Братцы!»
Будь ты неладен. Не надо было тебе бежать во вражий стан, не надо было... А теперь что же могут поделать братцы? Война ведь. Убили бы в бою, была бы тебе слава, а уж коли в дерьме себя вывозил, так и получай по заслугам...
Всюду и везде смерть ходит рядом со мной: и за спиной, и впереди, и везде вокруг...
Мы впятером идем траншеей ко мне на позиции. Вдруг совсем рядом разорвалась мина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88