Сначала делают топором вертикальный надрез, потом осторожно оттягивают, и кора довольно легко отдирается. Метра по два снимают с каждого дерева. Так у нас в горах освежают овец: делают на ноге забитой овцы надрез, накачивают под кожу воздух и с раздувшейся туши разом сдирают шкуру. Из шкур потом делают бурдюки для хранения сыра. Здесь сыра нет. Здесь кора уберегает измученных воинов от ливней. Вот почему горемыки сосны полуголые.
— Этот лес уже ни на что не сгодится,— говорит Сахнов.
— Почему?
— Голые сосны посохнут. А те, что с виду целы, тоже в дело не пустишь, на строительство не пойдут. В каждом из деревьев по тонне стали — осколки снарядов да бомб, пули и разное такое. Никакая пила не возьмет, все зубья переломаются.
Вот и еще урон, нанесенный фашистами. Как бесконечно много бед принес нам враг, с огнем и мечом ворвавшийся на нашу землю!..
«Мессершмитты» и «юнкерсы» убрались восвояси. Воцарилась удивительная тишь.
Настроение у меня вовсе не плохое. Только вот ведь проклятье, нестерпимо хочется увидать человека в гражданском, особенно какую-нибудь девушку или женщину... Товарищи мои нет-нет да и предаются воспоминаниям, рассказывают, кто и как в первый раз целовался, познал женщину. Для меня все это что-то очень далекое, несбыточное... Люди хоть на минуту забываются и, отрешившись от ужасов окружающего, уносятся в мечтах... Я с
грустью и сожалением вспоминаю тех девушек, которых мог бы целовать, но не делал этого. Эх, прожить бы все сначала!..
Кажется, будто здесь, на этой разоренной земле, никто и никогда не жил. Но нет! Роя окоп, один из бойцов нашел осколок зеркала. Он пристроил его в ложбине, заглянул и расхохотался.
— Эй, братцы, а я вижу в зеркале девушку, вот те крест!..
Он целует в осколочке свое отражение.
Мы тоже хохочем...
Сегодня я богатый. Раздобыл листок бумаги. На письмо. Чуть желтоватая, но на письмо сойдет, я вывел химическим карандашом: «Здравствуй, мама. Прошло совсем немного времени с того дня, как я отослал тебе последнее письмо, а адрес наш опять переменился. Сейчас я нахожусь на берегу реки Волхов, в действующей Красной Армии. Чувствую себя очень хорошо...» Потом написал адрес. Вот он: «Действующая Красная Армия, полевая почта 1670/75, С/П Мин. бат.». «Милая мама, два дня назад меня приняли в кандидаты партии!.. Ты обо мне не тревожься. Я здоров. И совсем не болею».
Мы сражаемся упорно, отважно. Немцев не видно, они хоронятся за деревьями, за пригорками и в земле окапываются. Бьют по нашим расположениям из пушек, из пулеметов, из автоматов и с неба. Очень нас одолевают немецкие снайперы. Они, как дьяволы, на деревьях гнездятся. И лупят оттуда нещадно. Истинное бедствие для нас.
Мы ни дня не стоим на месте. То и дело меняем позиции на узком плацдарме. Бесконечные передислокации, бесконечное рытье окопов совсем измотали нас. Так устаем, что на коротких привалах валимся на месте, хоть в грязь. Сахнов ворчит про себя:
— Я этому треклятому Гитлеру самолично глаза по- выкалываю. Что ему здесь надо было?..
Мы забыли, что май, что весна, зеленеют деревья, травы, цветут цветы. Мне хочется только поспать на мягкой земле в вырытом мною же окопе. Лечь, укрыться шинелью с головой и спать, спать... Но как тут уснешь, если фашисты опять атакуют? И я, скрежеща зубами, бросаюсь к своему миномету, готовый к схватке.
Светает. Мы занимаем позиции близ узкоколейки, на лесной опушке. Я лег на спину и, о чудо, увидел, что небо синее-синее и есть в нем что-то трепетное, дивное. В его лиловых далях еще поблескивают несколько не отгоревших звезд. Где оно было, это небо до сих пор? Голова моя обычно все больше клонится к земле, глаза видят только оружие и следы смерти. Саму смерть.,,
Поляна напротив взбучивается, словно кипит от беспрерывных разрывов снарядов. Враг атакует. Я не вижу немцев. Их самолеты летают так низко, почти над головами. Бомбят, строчат из пулеметов. Одного бойца из нашего взвода убило, другого ранило. Кто-то как безумный бегает, видно, ищет укрытия понадежней... Коля!., Я схватил его за ногу, потянул к себе в окоп.
— Дурень, чего носишься?
— Я? — удивился он.— Разве я бегал?..
Мы в упор бьем по наступающему противнику.
Ранен командир нашей роты. Это переполошило нас. Политрук хоть парень-то что надо, но сейчас растерялся, не знает, что ему делать. А мы воюем, стреляем, стреляем...
Передо мной все затянуто дымом. Это от нашего огня.
Полдень. Пригибаясь, мы вслед за командиром взвода пересекаем поляну. Ползти невозможно, мы ведь с минометами — тяжело.
Сахнова ранило в ногу, я кинулся к нему. Он застонал:
— Перевяжи меня, сынок.
Я вытащил свой индивидуальный пакет и перевязал его.
— Если кровью не истеку, значит, выживу. У меня в вещмешке три сухаря и бритва. Возьми их себе.
— Мне не надо,— попытался отказаться я.— У меня есть бритва.
— Возьми! — настойчиво твердил он.— Меня же в тыл отправят. Там я найду все, что потребуется, а тебе память будет.
Я исполнил его просьбу, взял бритву и сухари тоже. Он попросил мой домашний адрес.
— Буду с ногой,— сказал Сахнов,— снова вернусь в нашу часть. Ну, а если с культей останусь, твоих разыщу.
Я вырвал страничку из «Песен и ран» и написал адрес. На этой странице было напечатано стихотворение:
«Поведайте о скорби моей». Отец мой изредка напевал эти слова на какую-то свою мелодию...
Сахнов ползком стал отходить назад, а я — вперед.
Поведать о скорби моей — Горы взвоют...
Пули свищут вокруг —над ухом, перед глазами. Наших не видно, но я держусь их следа. Вовсю жарит солнце... Задыхаюсь под тяжестью своей ноши — миномет как в тисках меня зажал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88